— Догадываюсь, что вас тревожит, сеньор адмирал. И хоть духовной особе негоже биться об заклад, но готов я поставить звонкий дукат против старой подковы мула, что более всего вам досаждает один хитроумный архидиакон. Не так ли?

— Вы имеете в виду, дон Андрес, архидиакона Фонсеку?

— Да, именно его, сеньор адмирал.

— Гм… право же, не знаю. Дон Хуан де Фонсека принял меня как родного брата и усладил мой слух очень красивой речью. Он сравнил меня с Энеем, Геродотом, Ксенофонтом, но, признаться, я многого в этой речи не понял: говорил он сразу на четырех языках и больше по-гречески, чем на христианских наречиях. И еще он сказал, что здесь хозяин я и что мое слово закон.

— Timeo danaos et dona ferentes[22], сеньор адмирал. Это очень дурной признак. Когда архидиакон переходит на язык Гомера, жди беды. Но я вас прервал. Что же случилось после вашей встречи с доном Хуаном?

— Я убедился, что последний юнга обладает здесь, в гавани, где снаряжается моя флотилия, большими правами, чем ее командир. Корабли приобретают без моего ведома и все дела решают контролеры и писари, которые насмехаются надо мной, хотя и не забывают при этом кланяться мне в пояс.

— Homo proponit, sed regina disponit — человек предполагает, а королева располагает, — прошептал дон Андрес.

«Ее высочество, — подумал он, — великая государыня. Львица, истинная львица, а уж ежели львицам что-либо попадает в когти, пиши пропало, делиться добычей они не станут ни с кем».

— Вы что-то сказали, дон Андрес? Мне послышалось, что вы упомянули о ее высочестве? На нее, и только на нее я нынче уповаю. Не сомневаюсь, что, наградив меня титулом вице-короля Индий, она в прах повергнет тех, кто с этим титулом не желает считаться.

Дон Андрес тяжело вздохнул. И, вздыхая, пожалел, что эту беседу ему приходится вести не с мулом, от которого нет нужды скрывать сокровенные мысли, а с вице-королем Индий. Индий, которые отныне принадлежат не вице-королю, а ее высочеству.

— Нет, нет, сеньор адмирал, о королеве я не говорил ни слова.

«Увы, — сказал он про себя, — даже добрым пастырям приходится быть понтиями пилатами. Умывать руки — занятие не слишком достойное, но куда опаснее открывать глаза слепцам».

— Вы, сеньор адмирал, просили моего совета. Поверьте мне, я охотно его дал бы вам, но пока мне многое неясно. Дозвольте мне осмотреться, узнать, что здесь происходит, кое с кем потолковать, а уж затем высказать вам свое мнение. Хочу, кстати, напомнить вам — в пасхальные дни вы обещали отпустить в Лос-Паласиос нескольких индейцев. Могу ли я недельки на три взять их с собой?

— С вами, дон Андрес, я отпущу их с радостью. Тем более что, уезжая из Барселоны, я получил на это дозволение от ее высочества.

— Вот как! Это весьма существенно. При случае не премину сослаться на разрешение королевы. Да хранит вас Христос, сеньор адмирал, и да пребудет над вами господняя благодать.

И вот мул подъезжает к дому у Иконных ворот, и снова дона Андреса встречает настоятель этой индейской обители Обмани-Смерть.

Но увы, только один Диего смог принять приглашение дона Андреса. Все остальные индейцы были больны: не прошла им даром прогулка в Барселону.

— Утром мы отправимся в Лос-Паласиос, — сказал дон Андрес Диего. — Оно, конечно, лучше было бы выехать на заре, по холодку, но у меня в Севилье есть кое-какие неотложные дела. Думаю, что управлюсь я с ними скоро. Приободрись, сын мой Диего. Слышал я, что скоро адмирал выйдет в море, стало быть к концу года ты вернешься в свои Индии.

Коротки июньские ночи, и здесь, в Кастилии, они совсем не такие, как на Острове Людей. Дует от полудня сухой и жаркий ветер, в каменном бохио душно, не хватает воздуха, нечем дышать в этой постылой Севилье, да и духи сна бегут от тебя, их гонят прочь тревожные мысли.

Снова предстоит долгий путь через Большую Соленую Воду, снова Мабуйя сделает все, что от него зависит, чтобы вытрясти из тебя душу, снова надо будет терпеть невыносимую качку, пить тухлую воду, снова бог Ураган будет срывать паруса, ломать мачты и швырять корабль в зеленые бездны…

Ночной зной нелегко переносить, когда тебе пошел пятый десяток: одолевает одышка, тело покрывается потом, жаркая тьма душит тебя и сна нет ни в одном глазу. Дон Андрес перекатывался с боку на бок по смятой простыне и в голове, отяжелевшей от бессонницы, ползли думы об архидиаконе Фонсеке, адмиральских индейцах и непутевых прихожанах селеньица Лос-Паласиос.

А мул дремал, стоя над кормушкой. Дремал, беспокойно переступая с ноги на ногу; бока его лоснились от пота, чесалась искусанная оводами спина, и грезились ему зеленые луга на берегах тихого Марона…

В 1220 году, в те времена, когда Севилья была еще мавританским городом, ее правитель построил на берегу Гвадалквивира могучую башню. Похожа она была на шахматную ладью. Ладью с зубцами, но ладьи обычно бывают круглые, а эта башня родилась на свет двенадцатиугольной.

Стены ее мавританские умельцы выложили изразцами цвета осенних листьев, и сооружение это севильцы прозвали Золотой башней.

Сто с лишним лет спустя кастильский король Педро Жестокий сделал Золотую башню своей сокровищницей. Но эта каменная кубышка была так велика, что остались в ней свободные помещения. Педро Жестокий, как о том свидетельствует его кличка, был скор на расправу и нуждался в надежных тюрьмах. И он приказал занять пустующие камеры башни под узилище для особо опасных врагов кастильской короны.

Ему не удалось вместить в Золотую башню всех своих недругов. Враги в конце концов одолели жестокого короля, после чего Золотая башня перешла в ведение севильского арсенала.

Эта бывшая тюрьма-сокровищница совершенно заслуженно считалась самым мрачным зданием Севильи. Естественно, что дон Хуан де Фонсека облюбовал ее в качестве своей резиденции.

Впрочем, стояла она на удобном месте: рядом находились главные склады, от нее было рукой подать до пристани, и, не выходя из башни, дон Хуан обозревал и прослушивал всю севильскую гавань.

Каземат дона Хуана, тесный, темный и сырой, заключал в себе изъеденный червецом стол, два-три пустых бочонка, с успехом заменявшие и стулья, и кресла, полки, сбитые из корабельных досок, и невысокий эшафот, на котором отдыхал глава ведомства заморских дел в редкие часы досуга.

Дон Андрес явился к архидиакону в десятом часу утра, когда глава заморского ведомства уже успел принять первых посетителей. Дон Хуан де Фонсека, оседлав пустой бочонок и навалившись грудью на стол, делал быстрые записи в толстой книге. Он исподлобья взглянул на нового визитера и пролаял:

— Чем обязан?

— До селения Лос-Паласиос, ваше преподобие, дошли слухи, что в Индии их высочества намерены отправить для насаждения истинной веры достойного священнослужителя брата Буйля. Мне хотелось бы осведомиться у вас, скоро ли он прибудет в Севилью. У меня есть кое-какой опыт общения с индейцами, и я хотел бы поделиться им с моим…

— Так! Значит, это вы и есть тот самый священник, который то и дело ездит в гости к адмиралу? Брат Буйль нужен вам, как мне лжепророк Магомет.

— Простите, но я…

— Не оскверняйте свои уста ложью. Мне отлично известно, что вчера вы были в монастыре Марии Пещерной и что с адмиралом вы не раз встречались прежде. Поверьте, с доном Христофором я могу толковать без посредников с длинными носами. Надеюсь, вы меня поняли?

— Но я в мыслях не имел…

— Имели, имели… уж мне-то это известно. Какого дьявола, спрашиваю я вас, вы суете нос не в свое стойло? Да будет вам известно, что заморские дела никакой огласке не подлежат. О них надлежит знать тем, кому это положено, а вам я советую пасти ваше двуногое стадо и забыть дорогу к Золотой башне. Не смею вас больше задерживать, дон Длинный нос. Стойте! Помните, что филистимляне, которых привез из Индий адмирал, собственность короны. Без моего ведома не смейте увозить их из Севильи.