XXXIII - ЛЕД

Вот новый год начался, как и следует, ледоставом. Весь декабрь продолжалось это неопределенное состояние: вот-вот, но не совсем. Каждый раз в тихую погоду образовывался лед и снова ломался. Сломанные льдины носились по течению или, гонимые ветром, с грохотом сталкивались, образуя в месте соприкосновения краев валы и заграждения изо льда, которые усталому путешественнику доставляют точно такое же удовольствие, как идущим на штурм войскам сооружения, под такими же названиями. Но мороз беспощаден. Лед, образовавшийся после сильных морозов, держится крепко. Свободные ото льда участки постепенно уменьшаются, затем и они полностью покрываются льдом. Наконец 1 января Давид, зная о моем твердом решении ехать на санях в Нугатсиак, объявил, что можно уже спокойно попробовать.

Гренландские сани и гренландский способ впрягать в них собак заслуживают описания и даже иллюстрации более определенной, чем словесная картина. Поэтому на следующей странице приводим эскиз гренландских саней. Сани имели в длину девять футов и в ширину три. Для придания им гибкости сани скрепляются ремнями из сыромятной кожи. Собак запрягают веером.

Может показаться, что при веерной упряжке часть силы тяги крайних собак теряется. Теоретически это верно, но в действительности потеря незначительна. Постромки имеют в длину от девяти до двенадцати футов и хорошие собаки при умелом управлении бегут рядом. Просто поразительно, какой малый фронт занимает идущая компактно упряжка даже в двенадцать или четырнадцать собак. Упряжка веером имеет свои преимущества в условиях Гренландии. Деревьев там нет, другие препятствия встречаются редко. Снег на морском льду обычно так плотно наметен ветром, что нет надобности прокладывать путь. Гренландец-каюр сидит так, чтобы бич доставал до всех собак.

- Эу! Эу! - Давид хлопает бичом по сапогу. Мы трогаемся.

Нас трое в моих санях: Давид, Саламина и я. Мартин сопровождает нас на своих санях, один; Саламина не хочет ехать с ним. Мы выезжаем днем в половине первого. Прекрасный день: тихий, безоблачный, для нового года не холодно. На горах, к югу, розовый свет. Горы позади нас вырисовываются темными массами на светящемся небе. Нам предстоит сначала пересечь поле шириной в милю, покрытое преградами в виде нагроможденных одна на другую льдин. Мне, новичку, оно казалось совсем непроходимым. По такому льду нельзя ехать, удобно развалившись на санях. Езда по нему работа, тяжелая работа. Поднять, толкать вперед, придержать, полегоньку спустить вниз; сбросить с ледяного выступа зацепившуюся за него постромку, вытащить собаку, провалившуюся в яму. Но Саламина ехала с нами, она сама захотела, ее это забавляло. Все кончилось благополучно.

После области сжатия льдов мы попали на хорошую дорогу. Сани легко скользили по неглубокому снегу, собаки бежали ровной рысью. Когда наступила темнота - ночь была темная, - мы уже успели покрыть три четверти двадцатидвухмильного расстояния до Нугатсиака.

Но настоящая темнота была под нами: гладкая белая снежная равнина сменилась темным голым льдом; там и сям в нем чернели участки еще незамерзшего моря. На восток, в сторону суши, простиралась чистая вода. Нас беспокоило, что впереди. Подъехав к одному из бесчисленных айсбергов, возвышавшихся над ровной поверхностью замерзшего льда, мы остановили собак. Давид с Мартином взобрались на айсберг, чтобы осмотреть местность. Плохо, сообщили они. Мы пересадили Саламину в сани Мартина и поехали дальше, но теперь уже на запад почти под прямым углом к нужному нам направлению.

Если бы сейчас, рассказывая об этих часах на льду, я сделал вид, что имел какое-нибудь представление или понятие о том, что мы делали, то лишил бы наше приключение остроты, - я ничего не понимал. Если, к несчастью, я случайно оказался бы там один, то бежал бы от этого голого льда, как от смерти. Он походил на оконное стекло, через которое мы смотрели в глубину, обычно так пугающую наше воображение. Мы не всегда рассуждаем здраво: можно утонуть на шестифутовой глубине так же легко, как на глубине в шестьсот футов, но эти сотни внушают ужас. А когда между нами и водой лед, мысль связывает воедино толщину льда и глубину воды.

Скоро выяснилось, что лед тонок не только в моем воображении; Давид знал это. Остановили собак, и Давид с Мартином стали искать дорогу, пробуя лед длинными пешнями с долотообразными наконечниками, которые они, подвигаясь вперед, втыкали в лед. Такая пешня входит в комплект оборудования саней. Когда мы снова двинулись в путь, Давид пошел пешком впереди.

Поразительно, как собаки слушались его. Подаваемые команды часто произносились так тихо, что мой слух их не улавливал. Царила глубокая тишина, как будто нужны были все наши чувства, чтобы найти дорогу.

Уже ясно стали видны огни Нугатсиака, но почти одновременно мы убедились, что от цели нас отделяет пространство чистой воды шириной в несколько миль, тянущейся вправо и влево за пределы видимости. Повернули на запад, обходя по кромке воду. В конце концов нам удалось обогнуть воду. Этим мы обязаны и правильному решению наших каюров, основанному на хорошем знании местных ледовых условий, и неутомимой энергии Давида, шедшего всю дорогу впереди.

У самого Нугатсиака мы вышли на более прочный лед. Давид бросился рядом со мной в сани, собаки перешли на рысь.

- Эу! Эу!

Поездка подходила к концу. По льду к нам бежали люди, встречая первых в эту зиму приезжих - целое событие. Вдруг одна из собак покачнулась. Несколько мгновений она шаталась, потом упала. Сани наехали на нее, подмяли и потащили дальше. Мы остановились, подняли собаку, поставили на ноги. Она зашаталась, как пьяная, и опять упала.

- Давай ее на сани, садись на нее, держи, поехали дальше!

Сопровождаемые толпой, мы с треском перевалили через ледяную преграду и выехали на берег. Теперь вверх, по крутому береговому склону, по голым, обдуваемым ветром уступам прямо к дому Павиа. Остановка. Дюжина рук распрягла собак, отвязала груз.

- Входите! - кричал Павиа, пират с серьгой в ухе.

А собака? Она здорова или поправится к утру. Просто опьянела, объелась краденым свежим акульим мясом; это мясо для них отрава.

Дом Павиа, как всегда, запущен. Грязно везде, но грязнее всего на кухне. Она отвратительно грязна. Как кухня может не быть отвратительно грязной, если размеры ее восемь футов на восемь и она забита и днем и ночью грязными приживалами, бездельниками, бродягами, слугами, родственниками и друзьями? Здесь были клуб и ночлежка нугатсиакских бедняков.

Из кухни видна спальня, так как дверь, ведущая в нее, открыта. Дверь держали открытой, чтобы вонючий теплый воздух из кухни шел в спальню, а семейные запахи могли выходить из спальни. Эта комната тоже переполнена. На всю семью у них одна большая двуспальная кровать. Одни дети лежали в постели, другие сидели на ней, третьи восседали вокруг на горшках. Ане, веселая пышная жена Павиа, сидела среди них и кормила своей гольштинской грудью сироту-младенца, которого они из жалости приютили.

- Идем! - сказал Павиа.

Я последовал за ним через другую дверь в комнату, которую, несомненно, называли столовой-гостиной, так как ею редко пользовались. Это была хорошая большая комната, обогреваемая отдельной печью и обставленная дорогим шведским гарнитуром под красное дерево, какие заказывают по почте. Путь из кухни в гостиную - как бы символ жизненного пути хозяина: от того, чем был Павиа, к тому, чем он станет. Но Павиа и Ане были неисправимо чистопородной, старомодной, добродушной гренландской парой, отличавшейся в своем возвышении над остальными тем, что не обращали на него внимания. Возвышение только предоставляло Павиа возможность больше помогать другим. Приходи, кто хочет, приходите все - вот его образ жизни. Заходите, садитесь, ешьте, пейте, веселитесь; да, пейте - пить он любил. И так как всегда можно рассчитывать, что пиво у Павиа есть, то никогда нельзя надеяться лечь спать раньше, чем не разопьешь его с Павиа.