- Мы, - говорил я, - прожив так долго среди вас, хотим при расставании сказать о той острой глубокой привязанности, которую чувствуем к вам, о том, как сжимается у нас сердце от того, что мы оставляем вас.
Саламина переводила это так:
- Он говорит, что они вас любят.
Я полагал, что после моей речи церемония будет окончена, и так, по-видимому, думали все. Но только-только поднялся шум общего разговора, как вдруг появился Бойе, прорвавшийся сквозь толпу словно разъяренный молодой бык. Бойе стал прямо посредине круга. Люди умолкли. Он заговорил. Речь его была энергичной, пылкой. Его жесты не были жестами пастора, голос звучал не так, как с кафедры. Боже, до чего же он был красив! Худое молодое лицо светилось решимостью. Бойе сказал:
- Много людей путешествует по разным странам, и некоторые из них приезжали и сюда. Но никогда мы не встречали таких иностранцев, как эти, они сделали для нас столько добра, дарили нам столько чудесных подарков. Мы благодарны им всем, но особенно благодарны Кинте и его жене, так как благодаря им были добры к нам другие иностранцы. И сравнивая этих людей с теми, кто приезжал сюда раньше, мы можем сказать, что доброта их подобна доброте Ганса Эгеде и его жены. Велика наша благодарность им всем, а особенно чете Кинте. Мы никогда не забудем материальных и духовных благ, которые вы принесли нам.
Запись этой речи, переданной мне Бойе, он подписал так: "Сие написал охотник из страны гренландцев, Бойе Малакисен, в Игдлорсуите".
И все снова запели:
"Слава в вышних богу и на земле мир!"
Наутро моросил дождь с серого неба. Мы сидели, прихлебывая кофе, в компании близких друзей, в то время как наши вещи переносили на берег. Помогать пришли решительно все. Двери не закрывались. Люди толпами сновали туда-сюда, носили вещи. Наконец, когда все, что должно было ехать с нами, вынесли из дома, мы стали растерянно бродить по усыпанному мусором дому. Пора! Время отправляться! Давно пора: Кнуд, самый рослый мужчина в поселке, с бородой, как у генерала Гранта, плачет на плече у Френсис, называя ее своей матерью; Мартин и Ионас говорят о самоубийстве; Рудольф, Абрахам жмут мне руки. Можно подумать, что мы прощаемся навеки. Пора! Идем!
Внизу на берегу собрались все жители поселка. Я помню, что мы пожали руки всем, даже грудным детям. Рудольф и Абрахам сели с нами в лодку, на весла. Как только мы взошли на борт, все начали петь. Этого мы уже не могли вынести и расплакались.
Моторная лодка отчалила и направилась вдоль берега. Люди пошли следом за ней, затем взобрались на холм над гаванью. Навсегда сохранятся в нашей памяти фигурки на вершине холма, машущие нам вслед носовыми платками, клубочки дыма и звуки ружейных выстрелов. Прощай, Игдлорсуит!
Два катера Геодезической службы, на одном из которых пассажирами ехали мы, прибыли в Годхавн накануне самого жестокого шторма, какой только помнят в этих местах. Шхуна из Упернивика не пришла в порт. Никто никогда не узнает, что с ней произошло. Кусочек палубной обшивки или чего-то вроде этого, подобранный год спустя, мало что скажет.
