Он испугался за неё, такое у неё было лицо. На нём не осталось ни кровинки, а в поднятых на него, ничего не видящих от слёз, глазах застыл ужас.

- Ты... ты боишься меня, Марма? Неужели? Не смотри, какой я стал большой и сильный! Жизнь меня слегка потрепала, но я до сих пор помню, каких оплепух ты мне могла навешать в детстве. - Он невольно улыбнулся своим воспоминаниям.

- Вэйн... - выдохнула она его имя, медленно опускаясь на землю. Ноги не слушались её, тело било, словно в лихорадке.

- Скажи же хоть что-нибудь, Мэгги? О боги, как же странно называть тебя так!!! - в голосе юноши слышалась мольба.

- Как давно ты узнал меня, В-вэйн? - она пришла к какому-то отрешенно-спокойному состоянию.

- Почти сразу... Я, правда, не сразу поверил себе, но знаешь ли... столько лет прошло - он немного замялся, Мэг интуитивно поняла причину:

- И я стала такой... - в её голосе слышалось отвращение.

- Прости - добавила она после минутного молчания.

- Что? За что, Мэдж? - всё-таки, он не мог называть её иначе.

- Я ведь предала нас... наши мечты. Наши клятвы. Помнишь?

- Я помню.

Сколько же боли всего в двух словах!

- Мне так жаль... - она глухо зарыдала от боли и стыда, уткнувшись своим курносым носом в его плечо. Он гладил её волосы, те самые жесткие, непослушные, рыжие. И не мог сдержать слёз счастья. Их клятвой были слова: "вместе до конца". И вот, в конце они вместе.

14.

"Знания всегда чего-то стоят. И когда исчезает прочее, знания самая надёжная валюта". Слова дедушки прочно засели в его мозгу.

"Знаешь, сынок, жизнь-то штука дивная, как не крути. Случается порой в ней и такое, что никому даже не снилось. И только знающий человек может быть готовым ко всему".

Через всю юность Освальд пронес в себе эту цель - быть готовым ко всему. Противоречивая натура, авантюриста-зануды, так и не нашла признания. Многие называли его дурачком, малохольным, умалишённым. Очень скоро Освальд понял - они не нужны ему, эти многие. Он абсолютно ничего к ним не испытывал, даже к своей семье.

- Кто научил тебя так управляться ножом? - спросил его однажды Вейн.

- Сам научился.

Когда то же спросил солдат, ответил:

- Дед научил, когда я еще совсем ребенком был.

Виктору он объяснил, что ходил на курсы спецподготовки.

Ложь никогда не была слабостью Освальда, но ему настолько всё равно было, что ответить, что делал он это под настроение. Ведь любой ответ в его случае был правдой.

Таким был лишь он, Освальд Дрэйк, отважный трус, красивый урод, знающий глупец. Кем быть и когда - неважно ведь. Когда ты знаешь так много, как знал Освальд, ты становишься никем, становишься секретом самому себе. Твоя собственная память стирает границы собственного "Я"

15.

Поднялся, подошёл к окну, вышел из себя. Злость, дикая животная ярость рвалась наружу, просачиваясь сквозь поры.

Можно ли уничтожить прошлое до конца? Стереть бы с ума последнее воспоминание и уйти. Уйти прочь из этой комнаты, страны, мира. Но можно ли? Как можно...

- Бегут только слабые, сильные - стоят до конца. - Губы шёпотом повторяли слова отца, произнесённые, прежде чем он ушёл. Честеру было восемь.

А что было после? Подворотни, голод, пьяная беззубая улыбка матери, от которой тошнило, вонючие потные отчимы, что менялись один за другим, как пассажиры в метро. Сцепив зубы и сжав кулаки он стоял, стоял до конца, чтоб доказать - он сильный, сильнее, некогда бросивших его и предавших его доверчивое детское сердце. И каждый раз, смывая с рук кровь после очередной драки, он, с отвращением чувства собственной слабости, глухо рыдал в ванной. Себя ему обмануть не удалось. Себе в морду не дашь.

И только ей он не стал ничего доказывать. Словно варвар держащий в грубых мозолистых руках хрупкую фарфоровую статуэтку тонкой работы; не сила, а нежность была её единственным языком. Её он любил. Но поздно понял все нюансы.

И теперь лишь воспоминания, являясь сквозь кошмары, душили его по ночам.

"- Ты говоришь, я прекрасен?

Честер рассмеялся свободно и искренние, гусиные лапки, сформировавшиеся возле его глаз, на мгновение изменили выражение вечно напряженного лица. Он всматривался в красивое лицо своей подруги и никак не мог понять, что за странное ощущение тлеет в душе под её взглядом.

- Совершенно прекрасен! - выпалила Джесс - Сомнений нет!

Она говорила эмоционально, однако весь её вид выражал крайнюю серьезность. По началу, Честеру это казалось сплошным розыгрышем, устроенным для него, впрочем, самим провидением, ибо больше никому до него дела нет. И, если бы не уверенность в собственном одиночестве, ненужности, непричастности к чей-либо жизни, он бы вряд ли поверил. Однако, её довод лишал воли своей бескомпромиссностью.

- Я люблю тебя, Честер.

Он кружил ее словно пушинку. Ее ноги не должны касаться земли и место ей с небожителями. Он вновь стал ребенком, вновь обрел способность доверять.

Смех Джесс исцелил его сердце, долгие годы питаемое ненавистью к самому себе. Любовь была её единственным оружием, оружием, сразившим его наповал.

Она не спрашивала дежурного бреда вроде как: "Есть девушка /любишь ли кого-то?".

Она просто спросила: "О тебе есть кому позаботиться?".

О, каким же безоружным предстал он пред ею в ту же секунду!

Словно тяжелые холодные латы упали с сердца и отдавили ему ноги, ставшие вдруг ватными. Эта внезапная нагота его души внушала ужас, сравнимый разве что, только с сиюминутным желанием умереть.

- У меня есть я.

Великое чудо, что вообще смог выдавить с себя хоть какие-то членораздельные звуки. Джесс не смотрела на него даже, но он чувствовал, знал - она видит его сердце.

Честер потерпел поражение. Бронированная душа вновь обрела уязвимость, и не смотря на страх, ощутила едва узнаваемое тепло, где-то глубоко под сердцем.

Небо. Огромное небо открылось глазам человека, смотрящего всю жизнь под ноги. Честер замер, боясь сделать шаг в неизвестность. Только тепло её рук, словно поводырь в слепом мире. Единственное чему можно было поверить. Единственное чему стоило верить до конца...

16.

- Сколько лет было твоей дочке? - Вейн лениво потянулся, сидя просто на земле и подставляя солнцу уставшую спину. Сегодня он дежурил возле раненого. Девчонка с солдатом ушли на поиски медикаментов, дети спали, а ублюдок Харлоу слонялся по улицам. Он избегал Вейна, словно собственной совести.