– А ты отколь сызнова к нам? – спросил у Никиты Наумов, заметив его в сотне Прокола.
– Что же мне, в Астрахани татар обучать мушкетной пальбе да мужиков сноровляти к копью, а самому пропадать? Ведь я молодой, и казацкая удаль во мне играет: сам в седло захотел да в битву! – сказал Никита Петух.
– А что же ты так-то, простым казаком? Тебе бы в начальных людях. Ведь ратный строй смыслишь, в битвах бывал...
– Атаман невзлюбил меня за Тимошку, – напомнил Никита Наумову. – Вот перстень дал сам, а на глаза не велел попадаться. Кручинится дюже батька. А я и так со боярами подерусь! Что мне в начальных?! С Прокопом мы дружно живем...
– Ну, живи. В добрый час, я скажу про тебя Тимофеичу, что ли?
– Не надо! – скромно остановил Никита. – Опять по Тимошке Кошачьи усы затоскует, кручиниться станет. Пусть позабудется лучше... Я и так послужу...
Оставшись «вдовцом», Никита скучал. Ему невтерпеж было мирно сидеть в тихой Астрахани, обучать пищальному и мушкетному бою «новоприборных». Он продал дом, где недолгие дни прожил с Марьей, и купил у татарина пару коней.
«Разгуляться, что ль, в сече, хоть саблею намахаться... За Тимошкину душу помститься!»
Запрет Степана попадаться ему на глаза не страшил Никиту. Он был уверен, что среди множества разных людей атаман его не приметит.
Никита был от души привязан к Степану, к его великому делу. Он любил и жалел Тимошку, хотя ни на миг не подумал, что Кошачьи усы попал к палачам по его вине. Никита не почитал за беду и то, что дважды украл атаманские деньги. Что деньги! Но то, что он сам изменил было атаману, остался в стрельцах из-за Марьи и не вернулся в Яицкий город с вестями, – вот это он почитал за великий грех и хотел его искупить своей верной службой. Он утешал себя тем, что после с Чикмазом поднимал за Степана Астрахань, что дорвался, убил воеводского брата, князя Михайлу, но понимал и сам, что все-таки это не искупление, хотя среди казаков уже шла про него молва: разинцы почитали его удальцом и любили...
И как раз в эту пору, когда Никита совсем собрался на Волгу, в Астрахань с Дона пришла понизовская станица, набранная Прокопом Горюновым. Никита пристал к ней...
С Прокопом Никита был знаком раньше: два года живя в работниках у атамана Корнилы, Никита однажды провинился в том, что спьяну проспал целый табун атаманских коней и их отогнали ногайцы. Никита знал, что атаман за этакий грех с него слупит с живого шкуру. Он сбежал и засел в камышах на Дону. Там он и встретился с «порченым» рыбаком Прокопом. Их встреча была необычна: во время лова, в челне, Прокопа схватил припадок. Он бросил весла, повалился на дно челна и бился в корчах с пеной у рта, а челнок несло по течению Дона, к азовцам. Никита заметил его, кинулся вплавь из камышей в сентябрьскую жгучую воду, достиг челна и затащил его в камыши. Он ухаживал за Прокопом, пока тот очнулся. За то Прокоп, считая его спасителем от турецкой или ногайской неволи, целую зиму скрывал у себя Никиту, кормил его, приодел в теплое платье и перед самым походом Степана отправил его в верховые станицы...
Теперь, пристав к сотне Прокопа, Никита как-то, в нетрезвый час горькой тоски, за чаркой рассказал Горюнову о своей окаянной присухе, стрелецкой вдове.
– Сгубил я ее, а теперь мне своей головы не жалко, под первую саблю пускай попадет – все едино! – с отчаянием сказал он.
– Не в бабе единой утеха, – ответил Прокоп. – Есть слава на свете, почет, богатство, вино золотое. Забудешься, паря, ей-пра, позабудешься!.. Вот разживешься добришком, воротишься на Дон, и сыщем тебе казачку... Ей-пра!.. Ты только дружбу со мной не теряй.
Возле бочонка донского вина повелась у Прокопа дружба и со Степаном Наумовым, и под хмельком Наумов как-то раз рассказал Прокопу про атаманскую полюбовницу, которая прежде просилась на плаху, за мужем, а ныне живет с Разиным, не боясь греха и позора.
Прокоп догадался, что это и есть пропавшая жена Петуха.
«Вот и друга нашел я себе в атаманском стане! – подумал он. – Таков, как Никитка, казак всласть помстится за бабу!»
– А что, Никитушка, кабы нашел ты венчанную свою в полюбовницах у другого? Кабы жива была, не утопла бы в Волге, а к разлюбезному от тебя убежала? – как-то спросил Прокоп.
Никита мутными, хмельными глазами поглядел в лицо рыбака и побелел.
– Обоим тогда конец! – хрипло сказал он. – Да ты не балуй! Отколе ты взял свою враку?! – схватив Прокопа за грудь, без голоса выкрикнул он.
– Тише ты, дура! Так я спросил. Отколе мне ведать, когда я в глаза ее видеть не видел! – отозвался рыбак.
Но с этого часа муки новых сомнений стали терзать Никиту...
Сотня удалых молодцов с саблями и мушкетами, везя на тройке бодрых коней чугунную пушку, а позади пушки – ядра и порох, подскакала к Симбирску. Пышный белый бунчук развевался рядом с их атаманом, разодетым в дворянское платье. Странно было только одно, что, вместо пик, при седлах у них были косы, торчавшие за спинами, да и бунчук был какого-то необычного, затейливого вида, словно бы не из конских волос. Все кони под ними были самой отборной стати, на зависть донским казакам, а сами воины – один одного могучее.
– В добром ли здравье, Степан Тимофеич? – независимо произнес их атаман, спешившись перед Степаном, который вместе с Наумовым осматривал стены Симбирского острожка, выбирая место для нового приступа. – Михайлой Харитоновым я зовусь. Старика к тебе слал с боярским приказом о сборе дворян в Москву. Князей Одоевских вотчины мы, верводелы. Зато и бунчук у нас не конский – пеньковый.
Разин вспомнил и мужика «князей Одоевских вотчины», от которого услыхал про Василия Уса, и старика, который принес от Михайлы царский призыв к дворянам.
– Давно уж слыхал про тебя, Михайла. Мне тебя принимать подобру. Расскажешь мне обо всем, что творится в Нижегородчине.
Окончив свои дела с Наумовым, Степан принял Михайлу в своем атаманском доме.
– Ну, сказывай, как там нижегородский народ?
Михайла развел руками.
– Народ ведь кипит, Степан Тимофеич! Лиха-то беда начать, а как положил начало, то дальше конец уж завьется веревочкой, было бы к чему присучить! Лишь наша вотчина встала да в лес пошла, как тотчас за нами по всем соседним уездам стали вставать на бояр: князя Черкасского, Долгорукого, Безобразова люди повстали. А как услыхали, что ты на Волге, – и вовсе все загорелось. День и ночь идут атаманы. Теперь у нас в уезде пушек с пятнадцать, пороху, ядер – сколь надо, сабли, пищали. Мы дворян побивали в лесах, а ратных людей, кои с ними шли, мы к себе добром зазывали. Теперь у нас ратных бывалых людей не менее ста человек. Засеки строят такие, что воеводам впору... Мурашкинцы, лысковцы к нам пристали. От них воеводы вбежки убегли в Арзамас. Будники с будных майданов повсюду встают воевать на бояр. Ведаешь ты, что под Нижним творится?! Народ по дорогам идет, как все равно в пасху на богомолье, да все с ружьем – у кого косы, пики, рожны, а у тех и пищали и бердыши, а чуваши да черемиса – те с саадаками да со стрелы... Ну, тьмы народу!
