Василий Ус лежал у лесного костра на овчинной подстилке. Перед ним стояла глубокая деревянная миска с похлебкой.

– Да кушай ты, Васенька, кушай, сыночек. Не станешь ись, язва тебя еще пуще замучит. Перво дело с твоей хворью – ись надо лучше. Грудиночка-то жирна-а!.. – уговаривала его старуха стряпуха.

– В душу нейдет. Отвяжись, мать! – отмахнулся Василий. – Укрой тулупом, знобит меня что-то...

– Туманом с реки потянуло – вот то и знобит! – отвечала старуха, уже укрывая его огромной шубой на волчьем меху. – Горяченькой похлебал бы – и легче бы стало!..

Василий смолчал. Он лежал, как груда огромных костей, набитых в кожу. Все большое бессильное тело атамана было словно чужое его живой русоволосой голове, на которой светились темные большие глаза. Кудрявая русая борода еще не серебрилась сединой.

– Знахарка прислала тебе щавельку. Велела сырым ись, – сказала старуха.

– Ну вот, угодила! Давай сюда. Я ныне будто корова – любую траву, а пуще с кислинкой бы ел.

Старуха придвинула к нему лыковую плетеную кошелку с щавелем. Василий набрал костлявой рукой полную горсть.

У костров вокруг по лесу был разбросан табор. Сотни три разношерстного оборванного сброда сидело в дыму, подставляя к кострам каждый свой котелок или плошку с просяной похлебкой, с ухой. Иные пекли в золе рыбу, те, вздев на ветки, обжаривали в огне кусочки бараньего мяса, свиного сала. В стороне, на поляне, бродили спутанные кони.

Молодой парнишка в лаптях, в белой рубахе вынырнул из ближних к Василию кустов.

– Василь Лавреич, яичек принес тебе свежих! – весело крикнул он.

– Где взял, Сережа?

– Матка прислала.

– Спасибо скажи. Отдай вон старухе, я утре их...

– Когда, Василий Лавреич, мы всей-то землею повстанем? – спросил парнишка. – Я саблю выточил из косы. Ну и сабля!

– Постой, вот яички как поприем да поправлюсь, тогда и пойдем, – шутливо ответил Василий.

Василий Ус был славен не только на Волге. Тамбовщина, Тульщина и Рязанщина знали его набеги. Он налетал на дворянские поместья, сжигал дома, опустошал хлебные клети, делил хлеб крестьянам и уходил в леса. В ватаге его иногда собиралось свыше трех тысяч беглых крестьян и холопов. Стрелецкие сотни, которые высылали на них, не раз были биты. Беглые выходили с Дона и вновь уходили на Дон. В царских бумагах их звали «воровскими казаками».

Народная молва призывала к Усу все новые и новые толпы беглых. С каждым годом их становилось все больше. У них было несколько пушек. На зиму они строили город, с острожком, с башнями, в глубине лесов, куда не могли проникнуть разрозненные отряды из боязни быть истребленными, а посылать против усовцев настоящее войско казалось смешным и ненужным делом.

Сейчас Василий стоял, поджидая, когда к нему подойдут еще мужики из приволжских уездов и от Воронежа, где стрелецкие заставы вылавливали разрозненных беглецов, не давая им проходить к донским казакам. В это лето наметил он идти в Жигули и там, разбивая волжские караваны, пополниться бурлаками. Ему казалось уже недостаточным жечь поместья отдельных дворян. В скопищах беглых он чувствовал силу, с которой можно совсем истребить весь дворянский род и устроить вольное, справедливое царство, где каждому будет довольно земли – только бы рук хватило для пашни. «А подать платить одному государю. Он там пускай и стрельцов накормит, и крепости ставит, и во всем государство блюдет. От подати мы не прочь: хошь – с работника в доме, хошь – с дыма, а хошь – и с сохи, лишь бы было в одно – государю. А то каждый помещик себе норовит. До того уж дошли, что жениться воли не стало. Прости, господи, скоро уж нашего брата учнут, как собак, продавать!..» – поучал Василий приходивших к нему крестьян. Многие из них возвращались к своим домам, за побег принимали плети, селились на старых своих местах и между тем несли в толщу народа Усову проповедь справедливого царства.

«Язва» томила Василия уже четыре года, и с каждым годом все хуже. Все началось с того, что после побега из вотчины от боярина он, спасаясь от сыска, три дня просидел во ржавом болоте, в воде. Двое его товарищей умерли через неделю, а сам он остался сначала даже здоров, пошли только чирьи на пояснице и по ногам. Василий добрался на Дон, стал казаком, жил в станице, научился владеть пищалью, мушкетом и саблей. Чирьи не проходили, открылись гнойные язвы. Знахарки давали ему и лук и чеснок, хрен с медом, редьку, телячью печенку, медвежье сало. Чего не ел только, что не прикладывал к язвам – все втуне! Ноги распухли. Язвы покрыли все тело. Летом, на солнышке, они утихали, а осенью снова ему становилось хуже. Сильное тело ослабло. Теперь уже он и не думал сесть на коня. Он или плыл на челне, или ездил в санях, не то – в двуколке на сене. Но народ уже знал его и любил.

«А что, не поднять мне всю Русь?! Есаулов довольно, саблей махать не хитро, и другие могут, а голова у меня светла. Во товарищи умного атамана возьму – и пойдем. Ить сила народная зря пропадает! – раздумывал Ус. – А бояре всё крепнут, а мужик всё слабеет, как словно в язвах. Время упустишь – и язва народ заест. Уж тогда не поднять... Атаманишек много на свете: народ разобьют на ватажки, туды, сюды, – и вся сила в разбой изойдет, на шарпальство... А надо собрать во единую крупность народ. Вдруг помру, не поспею!..»

Ус испугался этой впервые пришедшей мысли. Он решил бороться во что бы то ни стало за жизнь, за силы.

– Эй, мать! – крикнул он стряпухе.

– Что, сыночек?

– Давай там грудинку, разогрей, что ль, поем.

– Василий Лавреич, яички тоже? – спросил парнишка, принесший яйца.

Не смея тревожить атамана в его размышлениях, он присел у костра и стругал из дерева черенок к своей сабле.

– И яички вари! – согласился Ус.

Стряпуха радостно захлопотала с едой.

– Василий Лавреич, тебя человек добиватца! – сказал, подходя к костру, один из есаулов Уса, Петенька Рыча.

– Чего же не пускаешь?

– Я мыслил, ты хвор. Да, вишь, человек-то странный: сказывает – пахотный, ан по хлебам идет, зеленя потоптал, не взглянул. Худа какого не стало б!

– А что, ему голова не мила? Вон сколь людей вокруг. Позови, не беда.