– Слышь, Разин, будет! – глухо и твердо сказал он. – Оба мы с Настей молим: пусти воеводских детей. Не может она оторваться. Сидит на стене возле них да воет волчихой... У младшего голова как котел. Она убивается дюже. Боюсь я – ума решится...

Степан упрямо взглянул исподлобья на Сукнина, не ответил.

– Ну, ты младшего только, – взмолился Сукнин.

– Ладно, – отрывисто бросил Степан. – Прежде лозой постегать, чтобы смолоду помнил на всю свою жизнь... Потом боярыне да монахам отдать, а того... собачонка... скинуть к чертям вниз с раската вослед его батьке!..

Сукнин тотчас вышел из горницы.

Разин снял свою красную шапку, тряхнул волосами.

– Ну, кто со мной едет на Астрахань-город глянуть? – громче, чем нужно, окликнул он.

Поднялись толпой есаулы.

– Казаки! Коней атаманам! – грянул Разин с крыльца на всю еще сонную, хоть уже залитую утренним солнцем площадь.

– Иех, утро-о! На Волгу купаться поедем, робята, так, что ли?! – садясь на коня, задорно воскликнул он, как будто и не на нем лежала вся та великая тяжесть, которую народ взвалил на него вместе с честью и славой.

Вместе с Чикмазом, засланным впереди войска в Астрахань, к атаману пришел и Никита Петух.

– Славно, славно, робята, вы тут повернули! – одобрил Степан. – Садитесь к столу, атаманские гости. Будем пир пировать...

Степан сам наливал им чарки, расспрашивал их о том, как сумели они поднять стрельцов против воеводы, вызнавал, кто из астраханских стрельцов помогал им больше других, с оживлением слушал рассказы своих посланцев и вдруг, нахмурясь, угрюмо уставился на Никиту.

– А теперь расскажи, Никита, как ты мне Тимофея сгубил...

– Да нешто я погубил его, батька?! – побелев, задрожавшим голосом глухо воскликнул Никита.

– Башку отвернуть тебе надо за то, – сурово сказал атаман.

– Тимошка-то млад, неразумен был, батька, оттого и горяч и сам себя погубил! – возразил Никита. – И мне его жалко ведь, батька. Слезами я плакал! – Искреннее горе послышалось в его голосе.

– Любил я его, – печально сказал Степан. – Пятерых бы я дал за него... А ты, я слыхал, воеводского брата дорвался убил?

– Дорвался, – сказал Никита.

– Тот тебе грех отпускаю, что ты не сумел мне Тимошу сберечь. А не могу тебя видеть. Взгляну на тебя – вижу: справный казак, а кажется мне, что ты погубил Тимошку. Хочу не хочу, а блазнится мне, что на тебе его кровь, его гибель. Хоть верю, что ты не виновен, а в другой раз под горячую руку мне попадешь – порублю ни за что... Уходи с моих глаз да более не попадайся. За мною в поход не ходи, живи тут. Отныне и тут казацкие земли. Станешь тех, кто новый придет, обучать пищальному бою и сабле. Вот перстень тебе от меня на счастье за службу. Пей чарку еще на дорогу – и вот те порог... А то захмелею, тогда ты живым от меня не уйдешь...

Разин подал Никите перстень, сдернутый тут же с пальца, сам налил ему последнюю чарку вина.

– Во здравье твое, Степан Тимофеич! – сказал Никита, подняв свою чарку. – Неправедно гонишь меня от себя. Да все же спасибо за все. Когда тебе надобен станет Никита, лишь кликни – прискочет твой рыжий и душу свою за тебя положит!

Степан посмотрел на него пристально, испытующе, махнул рукою и отвернулся.

– Иди! – в нетерпенье повторил он. – Коли ты вправду виновен, то пусть и тебе загинуть такой же смертью...

Никита поднялся, вышел.

– Напрасно ты, батька, его разобидел, – сказал Чикмаз, жалея Никитку. – Мы с ним во всем вместе были. Малый он смелый...

– Вот то и я мыслю, что малый-то смелый, а тут оробел, не посмел оправдаться. Много ли, мало ли винен, а кабы невинным был, не терпел бы такой обиды.

– Да, батька, ведь от тебя! – воскликнул Наумов. – От тебя и другие терпят!

– Напраслину терпят, что ли?! – спросил Разин. – Кому никому – никогда не спущу напраслины, тезка! – твердо сказал Степан.

Поп Василий только на пятый день пребывания казаков в Астрахани пришел к атаману. Он явился одетый в казацкое платье – в кафтане и с саблей.

– Здоров, сынок Тимофеич! Лукавый ты сын! – с укоризной воскликнул поп. – Испытал ты приверженность друга, да чуть не сгубил!..

– Поп, здорово! – вскочив с места, радостно отозвался Разин. – Прости, поп! Ведь чуть не сгубил тебя... Не ты и не я в том винны, а ваша поповска порода. Вражды от вас много и всякого дурна! Искал я тебя в казематах. Нигде не сыскал. Где ж ты был?

– У владыки митрополита Иосифа на покаянье! Старый пес изо всех казематов нашел для меня каземат. С монастырской казной засадил в подвалы, где злато, да жемчуг, да ризы хранятся. Издох бы я там, каб не добрый отец казначей, старец тоже Иосиф... Кормил, поил и винца не жалел, спасибо ему!

– Чего же ты сразу не вышел ко мне? – удивился Степан.

– Ты, сынок, воевод покорил. А церковь святая – особа твердыня. Ее ты не трогал и не тебе одолеть! И я узник особый – церковный, и грех мой – духовный грех: я патриарха вселенского лаял... Я и ныне сбежал, и ныне митрополит не ведает, что я у тебя, мыслит, что я в том подвале, а то и к тебе пошлет по мою душу.

– Ты ныне казак! Митрополиту нет дела до казаков. Сабля не крест, не кадило! – сказал атаман. – Пришлет он монахов ко мне – я им тоже сыщу потемнее подвал.

Но поп покачал головой.

– Не казак, я, Степан Тимофеич. Я поп. Казак я худой: стану саблей рубить и себя порублю. Мое дело – кадило да крест. И тебе на кой пес такой надобен воин! А попа тебе надобно, атаман. Верный поп – великое дело. И у царя есть свой поп...

– А что мне в попах?! – возразил атаман. – Не люблю я вашего брата. Народ от меня воротят.

– Вот то-то! И я говорю про то! А как поп у тебя заведется, так и иные попы преклоняться учнут. А в попах, Тимофеич, сила. Великая сила! Попы сердцами владают... В денежном том подвале, где я сидел, окошечко малое есть, а выходит окошко в глухое место в саду, где скамья дерновая, Тимофеич. А на дерновой скамье попы да монахи многи садятся, беседы ведут. И слышал я, сын мой, что многи попы погибель тебе пророчат.

– Колдуны они, что ли? – спросил атаман.

– Пошто колдуны?! Просто хитрости ведают! Говорят, что тебя патриарх от церкви отринет, тем и народ от тебя отвратит. Разумеешь? Проклятье нашлет на тебя, как на Гришку Отрепьева.