Annotation
Брут Сорин Александрович
Брут Сорин Александрович
Белая ветка
Пролог
Такое бывает. Бывает слишком часто, чтобы отмечать какие-либо подробности. Шел снег. И я шел по снегу дворами, а потом почти исчезнувшей тропинкой через парк. Настроение было гнуснее не придумаешь. Впрочем, если бы я остался дома, возможно, пришлось бы хуже. А в общем-то, зачем гадать на этот счет, когда уже бредешь к метро. Так я иду, некрасивый, шестнадцатилетний, бледный, и в глазах сосудики полопались. Я не выспался, читал полночи и чудом проснулся за пятнадцать минут до выхода.
Из метели проступил бетонный куб станции. Внутри, за стеклянными дверьми, лицо тотчас окатило теплом и запахом бомжей, уже который год обитающих здесь. Я поскорее проскочил лестницу, оплатил проездной на месяц, прошел за турникеты и услышал: "Следующая станция Отправная". Потом хлопнули двери, и началось гуденье. Оставалось теперь только дождаться своего поезда, а дальше он подхватит и понесет меня по белой ветке, змея его помчится по тоннелям, закачается, зашумит, и кто знает, когда и куда вывезет.
"Гостинкино" - "Озово"
Поезд отошел от станции со мной внутри. Свободных мест было достаточно, и я сел, одновременно доставая из сумки книгу рассказов Сарояна, чтобы дочитать, наконец, "Студента-богослова". Глаза побежали по строчкам, но сосредоточиться никак не получалось. Все вспоминалась дурацкая цепь событий, приведших к тому утру, когда из-за гордости или еще из-за чего-то все оборвалось. Я старался сбросить эту цепь, вырваться из тесной ее удавки, убежать в чтение, но вскоре сдался. Загнул уголок, застряв на середине страницы, и убрал книгу в сумку. Повздыхал про себя, хмыкнул, покачал головой и стал, чтобы хоть как-то отвлечься, изучать царапины на полу вагона. Коричневое на коричневом, несколько мазков слякоти, как будто школьная доска или картина Сая Твомбли. Подошвы, подошвы, подошвы, колесики инвалидной коляски, костыли, другие колесики дорожного чемодана - все это читалось, если включить какое-никакое воображение, как история жизни. А вдруг оторвавшаяся пуговица или выпавшая из пачки сигарета тоже оставили какие-то свои следы-невидимки на этом полу? И что с того, даже если оно так? Зачем видеть следы? Какой же я все-таки дурак. Эти мысли накатывались волнами. Одна находила на другую. И даже отвлекаясь от всех донимавших меня в последние дни переживаний, я все-таки ощущал их тихое копошение где-то в дальнем углу моей внутренней путаницы. Поезд тем временем вылетел на просторную и светлую станцию "Озово".
"Озово" - "Улица 50-летия Зюзинца"
Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция "Улица 50-летия Зюзинца". В вагоне появились новые люди, и, занимая себя, я принялся их разглядывать. Вошел невысокий мужичок в кожаной куртке и поблекших джинсах, такой невзрачный скучный дяденька, какого никогда не приметишь, если только специально не задашься этой целью. Вошел следом худой красивый старик. В седых волосах его поблескивали не растаявшие еще снежинки. Он достал из портфеля электронную книжку и сел напротив меня. Женщина с опухшим тяжелым лицом и ее дочь, грубо слепленная, с широкими ляжками встали у дверей. Они, вероятно, ехали в торговый центр. А больше никто не входил. От этого я даже ощутил некоторое разочарование. И, не найдя более удачного способа оттолкнуться от изъевших меня тоскливых мыслишек, взялся смотреть на других. Два паренька моего возраста сидели, распялив колени, и громко о чем-то говорили, то и дело взрываясь глупыми смешками. Напротив них неопрятный мужчина что-то писал в блокнот. Он выглядел странным и явно находился где-то не здесь. Потому видно пареньки над ним и посмеивались. Путешествие по лицам продолжалось. Необычная девушка сидела рядом с задумчивым мужчиной. У нее были худые нервные руки, нервный силуэт и большие синяки под глазами. Губы ее чуть заметно шевелились. Видимо, она думала вслух. Но о чем? Каков был ход ее мыслей? Что она чувствовала? С этими загадками стоило бы наверное что-то решить, хотя бы допридумать для себя, но я отчего-то постеснялся и поспешил дальше, наткнувшись на делового человека в синем костюме с планшетом, наушником в ухе и электронной сигаретой, краешек которой виднелся из кармана пиджака.
А дальше все остановилось. У двери стояла красивая девочка. Она слушала плеер. На согнутой руке ее висела темная пуховая куртка. Темные обтягивающие чуть полноватые ноги джинсы, белая рубашка в тоненькую полоску, под которой угадывались очертания едва заметно дышавшей груди, лицо же ее трудно было описать, как трудно описать всякое красивое лицо, потому что отдельные черты его ускользают, складываясь в целое. Магнитофон объявил станцию. Двери открылись, потом хлопнули - закрылись.
"Улица 50-летия Зюзинца" - "Солевой округ"
Мне очень хотелось подойти к красивой девочке и познакомиться с ней. Но как? - думал я. Да и, в сущности, зачем? Она ведь может оказаться заурядной, скучной, глупой. Завяжется никудышный шаблонный разговор, а потом кто-нибудь соврет, что ему выходить, и дождется следующего поезда. Или она может быть умной и интересной, но совсем другой, живущей непонятными мне вещами. Я ведь не могу увидеть за оболочкой, чем она живет, из чего сложена. И все-таки мне хотелось с ней познакомиться. Так обычно тянет совершить какую-нибудь очевидную глупость. Но желание наталкивалось на стеснительность. Как-то мне уже случалось знакомиться на улице, и ничего хорошего из этого не вышло, только нелепость и неловкость. Я никогда не умел найти подходящих слов для такого случая. Впрочем, я и в разговорах с людьми разучился находить слова, особенно в компании или с малознакомыми. Поэтому я просто смотрел на девочку. В лице ее угадывалось какое-то размышление, не выглядевшее однако по-настоящему ее волнующим. Оно как будто присутствовало, но не привлекало к себе внимания. Скользило, иными словами. Почему-то мне показалась милой эта ее несерьезность, звучавшая во всем, эта телесность. Вдруг она подняла глаза, и, будто выбросив вперед руку, схватила мой взгляд. Мне стало неудобно, и я принялся старательно рассматривать отражения в стекле напротив. Уперся в них и глядел, не видя, и только изредка опять подсматривал за девочкой, а она, наверное, и думать обо мне забыла. Поезд выехал на "Солевой округ". Объявили пересадку, и мама с грубо слепленной дочкой вышли. Другие сменили их. В воздухе перемешалось дыхание вышедших и вошедших.
"Солевой округ" - "Риццианский бульвар"
Очень толстый человек втиснулся между мной и соседкой моей, казашкой. Она, решил я, может быть и не казашка, может быть из Средней Азии, из Узбекистана, кто знает откуда. Возможно, родилась она где-нибудь в Нурате, посреди ничего, огромного ничего на многие километры. Одноэтажные, почти бесцветные дома, пески и на холме, над городком, крепость Искандера Македонского. Форпост для войны в ничего. И там среди песка росла и крепла, и силилась, и отрывалась от бесплодной почвы родившаяся посреди ничего девочка. Складывалась, росла ладная, живая, и пустыня, и странная страна ее, и старые камни, по преданию принадлежавшие когда-то тому человеку, которого гордыня гнала по городам, волочила, не давая ему вырваться и успокоиться, в простой и бесцветной, как здешние дома, жизни, все это, вероятно, как-то лепило, как-то вытачивало ее. Потом она переехала. Куда? Сначала - в Бухару, в Ташкент, потом - в Петербург, и что было с ней в городах? Ведь родилась-то она, как и все, родилась для того, чтобы стать такой, какой сама себя придумала, чтобы все сложилось у нее счастливо. Пусть надо будет трудиться для этого. Я думаю, многие захотели бы потрудиться, если б знали, что это непременно приведет их к выдуманному ими миру. Что дальше? А дальше вновь Петербург, вновь Москва, Нижний. Деньги - домой. А знаете, города эти - города без центра, бесконечные окраины, тусклые, измотанные, грубые. Так постепенно, по капельке, по капельке, по капельке, кап, кап, кап, кап, кап, кап - умирает Искандер Македонский из детских мальчишеских игр, кап - умирают пески и пространства, кап - пустынное, яркое и глубокое небо, кап - вера в себя, кап - в свою мечту, кап - в свою картину мира, кап, кап, кап... На коленях ее, на коленях названной узбечки моей золотая дремотная и измотанная Азия опочила в лице маленького своего эмира, Тимурида-дитяти, круглолицего и в смешной голубой шапочке. Дитятя спал. Мир его рос, наполняясь поминутно, поминутно ширясь и усложняясь. Так и ехали мать и сын ее Тимурид... Турсун, быть может, кто его знает...
