Станция "Петров-Водкин". Пересадка на станцию "Максим Горький".
Тем временем случилась станция.
- Посмотри внимательно зал Крестовской. Там еще много неоткрытого, - бросил, выходя из вагона, пожилой учитель живописи.
- Конечно посмотрю. Спасибо Вам. До свидания. - ответила девушка с тубусом.
- До завтра, Таня! Доброго дня тебе! - учитель живописи несколько неловко махнул рукой. Потом он исчез в толпе. Пошел на пересадку, на станцию "Максим Горький". Тогда Таня прижалась спиной к двери и закрыла глаза. Устала, должно быть. Я решил было уступить ей место, и встал даже, но место мое тотчас же заняла какая-то маленькая девочка, легко поместившаяся между сумоистом и узбечкой. Тут вагон наполнился детскими криками: в него толпой вваливался школьный класс.
- Ух, черт их подери, - прошипела обрюзгшая женщина с бледными пухлыми щеками. - Под ноги смотри, - бросила она наступившему ей на башмак мальчишке и обожгла его маленькими глазками из под отекших век. К множеству неразборчивых писклявых выкриков примешались учительские команды, - Заходим, заходим, заходим! Не зевай! Быстрее! Ножками! Ножками!
Потрепанный мужчина с блокнотом поднялся со своего места, на которое тотчас же обрушились два или три ребятенка, и придержал дверь. Человек тридцать детей, пара нескладных училок средних лет и мамки, молодые еще женщины, которые по возрасту были даже ближе ко мне, чем к училкам, но по складу, по деловитости, въевшейся в лица, - к ним: таковы были вошедшие. Безрадостная картина. Дети вырастут похожими на этих взрослых, взрослые будут иметь авторитет в их глазах, будут учить их жить, исходя из собственных ошибок, но в конце концов большинство просто повторит их судьбу, разве что добавив пару-тройку не слишком существенных отличий. Я смотрел на живые детские лица, светлячки глаз, кубики сахара - молочные зубы, курносые смешные носики. Светлячки. В детстве, когда мы с дедушкой ходили на ночную рыбалку, в поле по дороге к речке светились во тьме светляки. Ближе к концу лета огоньков почти не оставалось. Темно-синее небо, черная трава, травинки, как росчерки углем, холод, в котором уже чувствуется осень. И тут неожиданно мелькнет в траве светляк, не нашедший себе пару. Светит в пустую ночь и все еще надеется. Мне хотелось плакать. Я боялся, что это последний светляк и что он долго еще станет гореть один, а к нему так никто и не прилетит. Когда я смотрел на этих детей, у меня возникало какое-то похожее чувство.
И тут только я заметил, что красивая девочка моя пошла на выход. Это произошло как-то неожиданно, словно бы она забыла, что ей здесь выходить. Открылись двери, кто-то вышел, кто-то вошел, и только тогда она резко дернулась вперед всем телом, двумя шагами преодолела расстояние до двери и замерла. Со стороны казалось, что она не решается покинуть вагон, будто что-то удерживает ее внутри или пугает снаружи. То ли мысли ее смешались, то ли она никак не могла определить, ее ли это остановка. Так она замерла, и в другом конце вагона в растерянности замер я. Броситься ли за ней, подловить на эскалаторе и заговорить? Или не стоит, или ехать себе на фильм Вуди Аллена, куда уже забронированы билеты, не делать новых глупостей, не заводить очередного нелепого и бессмысленного знакомства? В этот момент мы сделались похожими, братьями по смятению, по путанице в мыслях, по неуверенности в следующем шаге. А может, это только так казалось. Я сдерживал порыв выбежать за ней, но ведь она могла не выйти, и захлопнувшиеся двери все определили бы без нас. Нас. Как будто мы уже стали близки. И чем мне сдалась эта девочка? Почему я так вцепился в эту странную идею познакомиться с ней, начать видеться, потом встречаться и через некоторое время, вполне вероятно, жить вместе? Нелепо. Девочка вдруг вышла, помедлила еще мгновение и уверенно двинулась к переходу. Я мешкал, думал, может, стоит пуститься за ней, и в итоге, почти одновременно с закрывающимися дверьми решил, что нет, не стоит.
"Петров-Водкин" - "Камю"
Я и дальше думал бы о красивой девочке, но рядом вдруг раздался голос. Это был почти крик:
- Там Вася на платформе! Вася не успел зайти! - истерично взвизгнула одна из учительниц. Она заколотила пухлым кулаком прямо в надпись "Не прислоняться". Мужчина с блокнотом, который придерживал дверь и видно не заметил задержавшегося на платформе мальчика, смущенно отошел в сторону. Наверное, он думал что-то вроде: "Хотел как лучше, и снова виноват ".
- Ладно, Марин, ты не беспокойся. Езжай с детьми. А я на следующей выйду и вернусь за Васей, - сказала полная учительница, которая была постарше. - Ребята, так, все внимание, все внимание! Не галдите! У кого-нибудь есть Васин телефон?
- У меня есть!
- Да у него выключен всегда!
- Васька дурак! Вечно он мешкает, - выкрикнула толстенькая девочка с двумя хвостиками и тотчас же залилась краской. Впрочем, никто не обратил на нее внимания.
- У меня есть!
- Вот и славно! Анечка, набери Васе и скажи, что я за ним скоро приеду.
Анечка принялась набирать номер и делала это так старательно, что даже высунула кончик языка. Из другого конца вагона тем временем пришли мужчина, на вид лет сорока, и девушка, выглядевшая сильно моложе его. Он был хорошо одет, ухожен, говорил что-то вроде:
- Ну, любовь, ты говоришь. Это же все научно объясняется. Любовь - что-то вроде стремления выжить после смерти. Дети же результат любви. И в них продляется твое существование. Я точно не знаю, как это работает. Это вообще Шопенгауэровская мысль.
- Интересно... - игриво сказала девушка и рывком оправила упавшую на лоб темную прядь, - а я думаю, чего это они стольких наплодили, - оба улыбнулись, но улыбки вышли разные. Это были улыбки разных миров. И миры эти не должны были даже встретиться, а тем более находиться рядом. В школах, где училась эта девушка, девочки поджигают друг другу волосы, бьют друг друга ногами по голове, бьют компанией, тычут пыльными кроссовками в живот, потом заставляют вставать на колени и кланяться этим кроссовкам. Лучшая ученица такой школы, некрасивая девочка-ботаник, приезжает в ВУЗ одной из столиц и оказывается на десять голов менее знающей, чем ленивый модник из здешнего приличного лицея. Жизнь в тех местах, откуда она приехала, - это труд, но не облагораживающий, а калечащий, отупляющий и озлобляющий грубый труд. Люди там неустроенные и поэтому крепче столичных, а лица у них простые, лица не любят загадок. Русский и феня в тех местах неразделимы как татуха и ходка. Только обычно люди оттуда не приезжают. Как-то так получается.
Моя мысль часто движется примерно следующим образом. Шестого, допустим, августа прошлого, скажем, тринадцатого года я был на даче. Мы с друзьями съездили до магазина, что в соседнем селе, взяли пивка, пожарили сосисок на берегу реки. Вот огонь и вода. Говорят, на них вечно можно смотреть, а мне на огонь неинтересно. Я смотрел на воду, на жизнь такую, какой отразилась она в этом месте. Потом в постели читал Андрича "Мост на Дрине". Так ведь и не дочитал. И в тот же самый день, шестого, допустим, августа тринадцатого года жил-поживал знакомый этой девушки Иван. В тот день он поиграл в мяч, вечером попил пива с друзьями во дворе, и что-то важное для него с ним происходило. А пятнадцатого августа я уже вернулся домой, вот до библиотеки добрался. Чтение закончилось прогулкой, мысли выудили что-то из сплетений переулков, из старых стен города, а вечером с подружкой в кино сходили. А Иван, что делал пятнадцатого августа Иван? Он с женой на море. Лежал на пляже, купался у тех берегов, до которых я, быть может, еще доберусь, выпивал и ел суши в дешевой кафешке, вспомнил друзей, проведал звонком мать, подумал о ней какое-то время, стареет все-таки, здоровье уже не то. Вот и прошел незаметный курортный день. А двадцать девятого августа погода была серой и вялой. Я толком ничего и не сделал из намеченного. За что ни брался, все валилось из рук, и я грустил, и девушка моя весь день была занята, сначала с репетитором, потом помогала по дому. А как дела у Ивана двадцать девятого августа? Ивана уже два дня как нет. Тело еще есть, и завтра его зароют. Иван умер двадцать седьмого августа, пятнадцати минут не дотянул до двадцать восьмого, уснул за рулем и въехал в дерево. А я смотрел футбол ночью двадцать седьмого. И Иван тоже смотрел бы этот матч, если бы не оказался в дороге.
