Я выше назвал гиппопотама сангвиником. Он, действительно, очень полнокровен, до склонности к апоплексии. Уверяют, что во избежание удара он сам себе пускает кровь, делая это следующим образом. Выбравши острый утес, он трется об его режущие края до тех пор, покуда не брызнет кровь, и сам следит, чтобы ее вылилось не больше, чем требуется, после чего ложится в густой ил и таким образом устраивает себе компресс и перевязку.

Таким образом, гиппопотам является как бы изобретателем кровопускания. Некоторые ученые этому верили, например, Галиен.

Впрочем, что же тут удивительного. Разве в естественной истории нельзя найти другого аналогичного факта? Морская птица баклан, питающаяся исключительно рыбой, разве не освобождает свои желудок от попадающих в него костей с помощью средства, излюбленного мольеровскими докторами. Название средства мы здесь не станем приводить, хотя оно и произносится громко с классической сцены театра.

Под клювом у этой птицы имеется перепончатый мешок, в который она набирает воду в количестве, требуемом для операции, и действует клювом, как тем инструментом, над усовершенствованием которого потрудились многие врачи, начиная с Флерана и кончая доктором Эгизье и бароном Эсмархом…

Шкура взрослого гиппопотама толще шкуры носорога. Из нее делаются очень прочные щиты, от которых отскакивают намазанные ядом стрелы туземцев. Только благодаря своей шкуре гиппопотам еще не вычеркнут из книги природы, ведь на него охотятся много, а он имеет обыкновение подпускать к себе человека очень близко.

В прежнее время туземцам редко удавалось убить его, разве только при помощи западней, ям, капканов и проч. Но теперь, с распространением огнестрельного оружия и с повышением спроса на слоновую кость, гиппопотамы убиваются в огромном количестве и скоро сделаются и вовсе редчайшими зверями.

На суше гиппопотам вял и неповоротлив. Бегать не может, ибо не создан для этого: стоит лишь взглянуть на его фигуру. Зато превосходно плавает и ныряет.

Он может довольно долго пробыть в воде и проделывать на глубине всевозможные маневры, может бесконечное время держаться на поверхности, благодаря своему жиру, как буек. Он любит спать в воде, отдаваясь течению и наслаждаясь, как истый сибарит, безусловно, мягким ложем, которое даже нежнее ложа из розовых лепестков. При этом из воды торчат только его глаза, ноздри и уши. Таким образом он все видит, все слышит и все чует, находясь сам в полнейшей безопасности. Его даже не всегда при этом и видно.

Встреча с плывущим гиппопотамом бывает очень опасна для лодок.

Полученный толчок приводит его в ярость. Он бросается на лодку и грызет ее своими крепкими зубами, а не то поднимает ее хребтом и разом переворачивает.

Если при столкновении он получит рану, горе тогда лодочникам! Их гибель неизбежна. Чудовище их загрызет.

В реке Рокелль гиппопотам встречается еще довольно часто, несмотря на близость английской колонии Сьерра-Леоне. Климат здесь нездоровый, и спортсмены ездят сюда редко, предпочитая Капскую землю. Туземцы отваживаются нападать на гиппопотама только на суше, но там появляется он редко. Ему комфортнее в воде.

Поэтому «речные лошади» в описываемой нами местности только еще недавно начали переводиться.

Когда шлюпка остановилась от внезапного толчка, все подумали, что она напоролась на камень и сейчас пойдет ко дну. Но странно: вода вдруг окрасилась в красный цвет, впереди поднялось сильное волнение и, наконец, послышался громоподобный, ужасающий рев.

Лодка продолжала идти тихим ходом. Раздался опять тот же рев, только еще громче. Шел он как будто из воды.

– Узнаю этот крик! – сказал Фрике́. – Так кричит умирающая лошадь. Я слышал его в аргентинских пампасах и никогда не забуду.

У гиппопотама имеется единственное сходство с лошадью – его голос. Но только крик гиппопотама гораздо резче и неприятнее.

На волнующейся поверхности показалась голова гиппопотама, потом и все туловище до половины. Он раскрыл свою огромную пасть с лиловым небом и ослепительно белыми зубами, ухватился ими за железный борт лодки и начал трясти ее изо всех сил.

Опасность была большая, Фрике́ понимал это, но не пошутить все-таки не мог.

– Вот тебе и раз! Подводный камень плавает и даже кусается. Это глупо. Убирайся прочь, старый урод! Лодка стальная, все равно тебе ее не изгрызть. Убирайся!

Твердая сталь еще больше разъярила зверя. Он тряс лодку так, что она подпрыгивала, как игрушка.

Парижанин понял, что пора принимать меры. Он достал винтовку калибра 8, не спеша зарядил и встал в позицию в двух метрах от зверя, грызшего зубами стальной борт с такой силой, что высекались искры.

– Вот что, мой мальчик, ты чересчур долго злишься, – сказал Фрике́, кладя винтовку на плечо. – Уходи-ка лучше домой. Не хочешь? Ну, знаешь, я не любитель убивать, но придется, видно, угостить тебя свинцовенькой бомбошкой. Раз!.. Два!.. Ну, сам виноват… Три!.. Пеняй на себя.

Бум!.. прокатился оглушительный выстрел. Гиппопотам, пробитый пулей в глаз и в ухо, разжал челюсти и пошел ко дну. Он тонул медленно, так что можно было рассмотреть следы пули.

Ее действие было ужасно. Верх черепа был снесен напрочь, одного глаза как не бывало, мозги превращены в кашу, к клочкам оторванной кожи прилипли обожженные частички раздробленных костей. Можно было подумать, что в него попали гранатой или бомбой.

– Они очень милы в зоологическом саду, когда глотают копеечные хлебцы, но у себя дома не особенно любезны, – продолжал Фрике́. – Положим, мы сами его приласкали шлюпкой, и вдобавок паровой, но ведь не нарочно же… Ай, друзья, полегче, полегче! Не наткнуться бы нам еще раз. Вода что-то подозрительно мутится вокруг нас. Так. Что я вам говорил?

Со всех сторон из воды поднимались новые чудовища. Что их возмутило? Гибель товарища? Или просто шум проходившей паровой лодки, винт которой бурлил и пенил воду?

На земле гиппопотам достаточно добродушен, но в воде он часто бывает крайне раздражителен.

Возможно, что шлюпка с бурливым винтом, с пыхтящей и кашляющей трубой, выплевывающей дым, возбудила в травоядных сангвиниках ярость и бешенство. Не мог не повлиять на них и предсмертный крик их товарища. Услыхав его, они переполошились и мобилизовались для боя.

Их было особей двадцать. С двух сторон они окружили шлюпку двумя полукругами, затем соединившимися в кольцо.

– Неприятно, но приходится вновь устраивать бойню, – сказал парижанин. – Необходимо пробить брешь в этой стене из живого мяса. Что делать! Зачинщики не мы!

Он встал на носу лодки, держа в руке свою винтовку калибра 8, вооружил свободного матроса таким же ружьем, положил подле себя винтовку «Экспресс» и приказал кочегару быть наготове, чтобы исполнять немедленно всякую команду. Шлюпка шла тихо. Рискованно было с разбега наталкиваться на такие громадные «рифы». До гиппопотамов оставалось метров десять. Их головы высовывались из воды и хлопали челюстями. Фрике́ условился с матросом так: целиться каждому в своего гиппопотама, лучше всего в висок, стрелять обоим одновременно, затем вновь прицелиться и стрелять – не торопясь, но и не медля, и всякий раз по сигналу.

– Целься! – скомандовал парижанин, кладя винтовку на плечо. – Готово?

– Готово! – отвечал матрос, прицеливаясь.

– Пли!

Два выстрела слились в один. Оба гиппопотама с разнесенными черепами без звука пошли ко дну, как полные бочки.

Гиппопотам раскрыл свою огромную пасть с лиловым нёбом и ослепительно белыми зубами.

Врешь была пробита.

– Целься опять!.. Или!.. Кочегар, полный ход!

Грянули два выстрела. Брешь расширилась. Между живыми подводными камнями образовалась как бы протока. Шлюпка устремилась в нее, пустив две струи горячего пара вправо и влево.

Это был фокус кочегара. Не имея возможности принять участие в стрельбе, он задумал хотя бы обжечь паром противные морды, высовывавшиеся из воды.