— Э-э, пожалуйте, «Эвклид», к доске.

Начертив фигуру, он театральным жестом пригласил Василия:

— Докажите… э-э, что треугольники АБД и ДБС подобны.

Грабин изложил доказательство. Учитель, как показалось Василию, с досадой крякнул. Опять взялся за мел, изобразил новую фигуру.

— Э-э, докажите, что угол Д — прямой.

Задание не составляло особого труда. В считанные секунды Грабин сделал необходимые выводы. В голосе Гафклида вместо досады послышалось любопытство. Он начертил многоугольник, поставил вопрос, который в классе еще не проходили. Василий задумался. Хотел было напомнить преподавателю, что такую теорему они не доказывали, но гордость оказалась сильнее, и он решил путем логических рассуждений найти ответ. Гафклид, удивленно вытаращив глаза, заглядывал через плечо.

— Э-э, молодец, — теперь уже не любопытство, а восхищение слышалось в его голосе. — Ставлю отличную оценку. Похвально, очень похвально.

Прошло после этого случая несколько уроков геометрии, учитель не спрашивал Грабина, он словно забыл о нем. Но на одном занятии опять вызвал его первым и начал задавать вопрос за вопросом. Спрашивал то, что проходили два месяца назад, и то, до чего еще не дошли, заставлял одну и ту же теорему доказывать двумя способами. При этом разговаривал уважительно, без обычных подковырок. И наконец обратился ко всем учащимся:

— Геометрию надо знать, как ее знает Грабин. — Повернулся к Василию: — А вам, молодой человек, надо обязательно учиться дальше. Из вас может вырасти большой ученый. Если, конечно, сами этого захотите.

Говорил он громко и даже торжественно, будто предвидел, что его слова окажутся пророческими.

Из школы Грабин вышел радостный, а на улице к этой радости прибавилась новая. Со стороны Тихорецкой слышалась канонада. По городу бесконечной вереницей тянулись подводы. Белогвардейцы отступали, пытаясь в первую очередь спасти обозы с награбленным добром.

— Бегут крысы! — зло сплюнул прохожий, не опасаясь, что его услышат.

Залпы орудий наступавших частей звучали так внушительно, будто хотели возвестить на весь мир, что Екатеринодару суждено навсегда стать советским городом Краснодаром…

Домой генерал Грабин возвращался под вечер. Он сидел позади шофера молча, только изредка поеживаясь и вздыхая. Было видно, что поездка не принесла ему желаемого успокоения, а разбередила душу. В последние годы он с головой ушел в преподавательскую и научную работу, оставив конструкторское дело. Думалось, что это временно, но новые заботы захватили его без остатка. И в этот день, участвуя в испытаниях пушки, созданной коллегами по конструкторскому бюро, он понял, как много потеряно и как трудно вернуться к любимому делу.

Водитель, изредка оглядываясь, вел машину осторожно, недоумевая, почему так недоволен поездкой Грабин. Вроде бы все сложилось удачно. Пушка выдержала испытания, хотя с утра были хлопоты со станиной. К Василию Гавриловичу все относились с уважением, прислушивались к его советам. Он был окружен всеобщим вниманием. Все это должно было порадовать конструктора. А он весь день оставался рассеянным, хмурился и нервничал, а после окончания стрельб, сухо простившись с теми, кто оказался рядом, неожиданно заторопился домой.

— Не стоило нам заезжать на мельницу, — громко сказал вдруг водитель.

— Почему? — удивился Грабин.

— До этого вы были совсем другим. Не пойму, чего наговорили вам мужики…

Генерал улыбнулся. Слова водителя отвлекли его от невеселых дум, и он зорко глянул на бегущую навстречу дорогу.

Пришли красные, и в городе стало сразу свободнее, даже воздух сделался чище.

В почтовой конторе состоялось первое партийное собрание большевиков. Грабин был удивлен, что в их коллективе довольно солидная организация. Невольно подумал: «Хороший Бардин конспиратор, если бы случился провал, всех не смогли бы взять».

По предложению Бардина на собрание был приглашен Грабин. Николай Яковлевич подробно рассказал о том, как Василий вел себя в подполье, как по заданию центра не раз задерживал отправление писем, а однажды даже всей дневной почты. Грабин чувствовал, что краска заливает лицо. Впервые в жизни его вот так открыто хвалили, в присутствии стольких взрослых людей.

С этого дня жизнь Василия пошла по-иному. Он уже не принадлежал самому себе, он был бойцом партии, подчинялся ее приказам, выполнял ее волю.

Сначала ему сказали: «Надо учиться торговать».

И он вместе с одним из товарищей пошел работать в создаваемую потребительскую кооперацию почтовых работников. Прошло еще некоторое время, и ему предложили поступить на объединенные курсы красных командиров. Бардин записался первым, Грабин был вторым. За ними потянулся и Гончаренко.

Твердо решили стать кавалеристами. Все-таки живут среди казачества, с детства коней знают.

Курсы размещались в здании, где раньше был институт благородных девиц.

Комиссар принимал по одному. Первым, как самый старший, пошел Бардин. Вышел сияющий: определен в кавалерию. Хлопнул Грабина по плечу:

— Желаю успеха.

Из приемной до кабинета комиссара — один шаг. Что такое шаг? Менее метра расстояние. Меньше секунды времени. А для Грабина это был шаг, решивший судьбу. Сидя в приемной, он думал о службе в кавалерии. Но вот комиссар спросил: «Кем хотите стать?»

— Артиллеристом, — твердо ответил Василий.

Что же произошло с ним за минуты ожидания в приемной?

…Василий Грабин, как и большинство крестьянских детей в те дореволюционные годы, редко видел отца веселым. Для радости у хозяина бедной многодетной семьи не было причин. Оттого и песни вспоминались грустные, и разговоры перемежались глубокими вздохами.

Но однажды… Однажды Василий не узнал отца. На щеках выступил румянец, глаза блестели молодым задором.

— Да вы знаете, что такое артиллерия? — спрашивал он окруживших его станичников. — Это же сила! Ну что ты сделаешь на своем коне с шашкой? Зарубишь одного, двоих, троих. Но для этого тебе надо вплотную сблизиться с противником, ты рискуешь сам. А я артиллерист. Моя пушка вот здесь, — отец положил крестом две спички. — А здесь войска противника, — он поодаль высыпал коробок спичек. — Я заряжаю пушку, ставлю нужный прицел, произвожу выстрел, снаряд ложится в самой гуще вражеской пехоты. — Схватив небольшой камень, отец с размаху бросил его прямо в кучку спичек, и они белыми брызгами разлетелись в разные стороны. — И все. Противник уничтожен. Артиллерия, братцы, не пехота и даже не конница.

Василий, тогда еще босоногий мальчишка, топтался рядом, боясь пропустить хоть одно слово отца. А тот, ободренный вниманием станичников, с увлечением рассказывал, как однажды их батарея сумела сорвать атаку немцев:

— Идут они сплошной лавиной. У нас волосы дыбом. Будто все поле поднялось и движется на нашу позицию. А командир знай себе подает команды: «Прицел… Трубка… Огонь…» И тут шарахнули наши пушки в самую гущу наступающих. И сразу же порвались их цепи. Мы дали еще залп. Потом третий. Врагов будто косой скосили. Куда ни глянешь, везде убитые лежат. К нам тогда полковник приехал, благодарил за службу. Вот она какая сила в артиллерии.

Дальше, правда, рассказ пошел менее интересный. Отец заговорил о том, что служить в артиллерии не так легко, как кажется на первый взгляд. И работать приходится не меньше, чем в поле при весенней вспашке. Пушки вязнут в грязи, кони рвут постромки, приходится людям впрягаться в сбрую и на себе тянуть тяжеленные орудия. Да и снаряды таскать — не детей нянчить. Они чугунные, в каждом побольше пуда.

Но Василия меньше всего волновали эти трудности. С мальчишеским любопытством он старался представить всю картину артиллерийских стрельб. Хотелось ему узнать, как устроен снаряд? И почему он летит многие километры, не взрываясь? И как может наводчик попасть в цель, не видя ее? И что это за трубка?