В этот самый момент подкатывает, завывая сиреной, первая карета «Скорой помощи». В течение последующего часа доктор Яхимович разрывается на части. За первой каретой подъезжает вторая, вносят пострадавших, надо их принять, и прежде всего подготовить к операции Барыцкого.
Барыцкий, ведь это от него зависит судьба нашей больницы, — думает Яхимович, консультируясь с обиженным Бухтой. — Да, наверняка повреждение селезенки, немедленно на стол! Ведь это рука Барыцкого вычеркнула больницу из плана: она была бы уже построена, как много других! Но действительно ли рука одного Барыцкого? Теперь Яхимович припоминает и второго, как его звали, ага, Зарыхта. Ибо после визита Яхимовича в Варшаву была еще встреча тут, в Н.: Барыцкий и Зарыхта явились на пленум повятового комитета, на котором утверждались планы реконструкции «Сельмаша» и всего городка. И тогда, во время перерыва между заседаниями, Яхимович сумел убедить секретаря, чтобы Зарыхту, который был якобы сговорчивее, посадили в машину и подвезли к больнице. Пусть посмотрит на ветхое здание. Так и сделали, разумеется под предлогом осмотра городка, и Яхимович испил очередную чашу горечи. Когда остановились возле больницы, Зарыхта вылез из машины, но заинтересовался соседним пустырем, где предполагалось построить для комбината склады готовой продукции. А в больницу не пошел. В другой раз, товарищи, не сегодня, не сегодня, отмахивался от Яхимовича, как от назойливой мухи.
Яхимович, опытный хирург, два года не брал в руки скальпель. Впрочем, Бухта оперировал лучше его, гораздо лучше, Яхимович уже давно сам в этом признался. Поэтому заведующий попросил остаться врача «Скорой помощи», тоже хирурга с некоторым опытом, и поручил ему ассистировать Бухте. Состояние Барыцкого было тяжелым. Травмы внутренних органов требовали немедленного оперативного вмешательства. Еще больше тревожили неврологические симптомы: сотрясение мозга и, кто знает, возможно, кровоизлияние. Тут требовался нейрохирург высшей квалификации.
Теперь все решала каждая минута. Яхимович оставил свою группу в операционной, вернулся к себе, заказал несколько экстренных разговоров с Варшавой. Действовал со спокойной решимостью, настойчиво, эту способность выработала у него долголетняя практика хирурга. Разговор с центральной больницей, с министерством, с Центральным Комитетом. Уже через десять минут ему была гарантирована помощь.
Теперь он занялся тремя остальными пациентами. Милейшая Зофья Собутка, хоть хороший, знающий врач, боялась ставить диагнозы, вечно сомневалась в их правильности. Яхимович как раз и застал ее в подобном состоянии. Не раздумывая, взял инициативу в свои руки. Остальным мужчинам повезло: шок, легкое сотрясение мозга, царапины и ушибы. Наложить повязки, дать успокоительное. Хуже, куда хуже было с девушкой. Она не испытывала боли, и это очень тревожило ординатора.
— Почему? — допытывалась она. — Почему, пан доктор?
— Шок, ушибы, — отвечал он ворчливо. — Впрочем, увидим, сделаем рентген, коллега.
Лишь через час Яхимович вернулся в операционную, он остановился за стеклянной перегородкой. Бухта показал ему красноречивым жестом, что дело дрянь. Яхимович надел очки и попытался заглянуть в операционное поле. Забыв обо всем на свете, он с минуту любовался великолепной работой молодого хирурга. Потом спохватился и снова начал действовать: поручил сестре передать Бухте, что сейчас подоспеет подкрепление из Варшавы. Бухта, не отрываясь от работы, что-то буркнул. Он любил показывать свой характер кому угодно. Яхимович покачал головой. Недавно ему было сказано здесь, в Н., причем весьма категорическим тоном, что Бухта в заместители и преемники не годится. Распространился также слух, что Бухта отбрил некую местную фигуру, которая добивалась каких-то особых медицинских услуг.
Яхимович вышел из операционной и неторопливо побрел в свой кабинет, превращенный в изолятор. Там уже стояла белая металлическая койка, баллон с кислородом, подставка для капельницы. Здесь, в кабинете Яхимовича, будет лежать, если перенесет операцию, Барыцкий.
Яхимовичу опять вспомнилась та встреча в Варшаве, в министерстве. Их приехало трое: он, секретарь партийного комитета и председатель местного совета. Барыцкий принял их с откровенно кислой миной. Сразу же предупредил, что ему некогда. Те двое, оробевшие и скованные, умоляюще зашептали: докладывайте, доктор! Яхимович достал из портфеля записи, он испытывал отнюдь не смущение, а какую-то необъяснимую злость. Произнес первую, обтекаемую, заранее приготовленную фразу.
Барыцкий щурился, оттопыривал губы.
Комедиант, — подумал Яхимович.
— Товарищи! — вмешался Барыцкий. — Что вы мне тут предлагаете? А производственные мощности? Оборудование? Специалисты?
— Частично можно бы на общественных началах, — попытался вставить председатель.
— Скверики, уважаемые, скверики будете разбивать на общественных началах! — оборвал его Барыцкий. — А большая современная больница требует производственных мощностей.
Попробовали с ним полемизировать. Тогда он вытащил из ящика стола пачку бумаг, заглянул в них и вынес окончательный приговор:
— Есть решение товарища Зарыхты. Ваша больница начисто выпадает из этого пятилетнего плана.
Зарыхта тогда еще занимал командные высоты.
Шутки богов, — размышляет Яхимович. — Больницы нет, налицо товарищ Барыцкий. Пока о транспортировке в Варшаву речи быть не может. Поэтому приглашаю его в мой кабинет.
У окна, задвинутый в угол, стоит письменный стол. Врач тяжело опускается в свое начальническое, столько лет занимаемое им кресло, выдвигает ящик и ищет флакон с лекарством, которое должен был принять два часа назад. Бдительная секретарша немедленно подает ему стакан чаю и листок с номером телефона.
— Звонил трижды. Просит…
— Да, да… — кивает головой Яхимович. Принимает свои таблетки, запивает глотком чая. Набирает номер, написанный на листке.
— Да, представь себе, именно Барыцкий, — говорит он слушающему его молодому человеку. — Какое стечение обстоятельств. Состояние очень тяжелое. Оперирует его Бухта, но это лишь начало. Из Варшавы уже везут нейрохирурга. Вторая операция пугает меня больше. Инструментарий тоже везут. Жаль, что не могут привезти нам просто новую больницу.
Яхимович кладет трубку, вздыхает, протирает глаза. На почве расстройства кровяного давления случается — и все чаще, — что он внезапно теряет зрение, предметы расплываются, превращаясь в мерцающие импрессионистские пятна. Действительно, он вполне «созрел для пенсии». Как прямо заявил ему однажды безжалостный Бухта. И Яхимович часто растолковывает себе, что действительно уже мог бы уйти на эту треклятую пенсию. Ведь наработался досыта, тогда почему же он так боится пенсии? И так от нее отбивается?
Эта его борьба, по существу, чуть ли не интрига: он искусно сплел воедино и собственные козыри, и местные трудности. Со стороны выглядело, что начальство — в министерстве, и местное, — учитывая колоссальный опыт доктора Яхимовича, предлагало ему, чтобы еще два-три года… Со стороны врача это была хитроумная, основанная на интуиции игра, поскольку предложения были организованы им самим.
Итак, еще два, три года. Удастся ли за это время завершить строительство больницы? Если бы не наверху — как утверждало руководство в Н., — если бы не пассивность местных властей, как комментировали в Варшаве, новая больница функционировала бы уже два года. А пока всех пугают голые стены, остов массивного, многоэтажного здания. Эта начатая стройка, изредка слоняющиеся по ней неторопливые фигуры в резиновых сапогах и ватниках и порой — если угрожала комиссия — в пластмассовых касках яркой расцветки, бетономешалка, остановленная полгода назад, и несчастный самосвал, ржавеющий в углу стройплощадки, сделались спутниками старости доктора Яхимовича. А может, и причиной его болезни.
Теперь, когда здоровье вдруг захромало, дали о себе знать и старость, и одиночество. Яхимович, окончив в 1923 году гимназию, бежал из Н. Отец, машинист-путеец, долго с ним ссорился, прежде чем уступить: он мечтал, чтобы и сын водил паровозы. Варшавские студенческие годы были голодные и веселые. Затем, молодым военным врачом, он скитался по гарнизонам, затерявшимся на окраинах Польши. Всю оккупацию был связан в Варшаве с антифашистским подпольем. После освобождения в жизни Яхимовича наступил хоть и краткий, по, пожалуй, самый тяжелый период. Изредка теперь еще снится ему камера и вонючая параша у дверей в углу. Несколько лет тюрьмы, пробел в биографии, расследования, основанные на оговоре. И реабилитация.
