Но Варшава как-то приелась. В Н. доктор Яхимович нагрянул с женой и сыном, приняв предложенный ему пост заведующего больницы. Больница как больница. Такие были тогда в повятах, такие встречаются и теперь, например в Н. Но до Варшавы рукой подать, и Яхимовичи прожили лет пятнадцать легко, без проблем. Стараниями пани докторши дом у них был открытый. Здесь хорошо кормили. Еще лучше поили. Играли в бридж. Временами Яхимович ездил на охоту. Временами заводил интрижки со смазливыми медсестрами.

Его сын выпорхнул из гнезда, решил учиться на дирижера. Этот сын, непохожий на отца, мягкий, субтильный (старый Яхимович некоторое время, впрочем без каких-либо оснований, даже подозревал его в гнусных отклонениях), вскоре стал совершенно чужим человеком. Врач и музыкант, дряхлеющий мужчина и мальчишка никогда не понимали друг друга. Этому отсутствию взаимопонимания сопутствовало равнодушие, они даже не ссорились. Сын приезжал, и дом наполнялся музыкой (вначале он намеревался стать пианистом).

После смерти жены доктор Яхимович обнаружил свое одиночество. Сын появлялся все роже, говорил, словно сам с собой, о какой-то «новой музыке», не играл на пианино, дом опустел. Затих. И одиночество изменило старого врача до неузнаваемости. Всегда выдержанный, холодный, бесстрастный, он сделался теперь раздражительным. Люди его не узнавали. Именно теперь, когда никто не нарушал его спокойствия. Склероз? Возрастные явления. Вдобавок, вместо того чтобы играть в бридж и охотиться, доктор Яхимович ввязался в борьбу за новую больницу. Заслуженный хирург накануне ухода на пенсию бился с проблемой, которую мог бы преспокойно перепоручить своему преемнику. Вот хотя бы сейчас: он сидит в своем кабинете; в недрах мрачного лазарета, в тесном и неудобном помещении, приспособленном под операционную, решается судьба Барыцкого. Тут бы предаться философским размышлениям. Но Яхимович как бы вне драматизма ситуации, напротив, он поглощен — так сказать — приземленными и пошлыми расчетами: как использовать эту автомобильную катастрофу, чтобы проклятая стройка сдвинулась с мертвой точки? Барыцкий? Но после такого переплета он вряд ли на что-либо сгодится. Выйдет из обращения. Утратит влияние. Тогда, может быть, журналист, о котором звонили? Нет, от журналистов лучше держаться подальше.

И вдруг осенило!

Доцент! Нейрохирург из Варшавы. Использовать его связи. Знакомства. Это идея! Правда, дом Яхимовича уже не прежний хлебосольный дом с прекрасной кухней и еще более прекрасным винным погребом. Так или иначе, доцента надо зазвать на ужин.

Воют сирены. Все ближе. Яхимович бросается к окну и видит две санитарные машины, въезжающие на больничный двор. Подкрепление из Варшавы! Доцент! Старый доктор Яхимович кидается к дверям, сбегает вниз по лестнице, чтобы встретить гостей у входа. Он никогда этого не делал: огромный, массивный, обычно с трубкой в руке, которая сейчас забыта на столе, он прошел по жизни, никому не кланяясь. Ого! Даже в былые времена, молоденьким офицером, неохотно приветствовал старших по званию. Но теперь, на старости лет, готов кланяться, встречать у порога, помогать раздеваться, угодничать, лишь бы только дожить до того момента, когда откроется новая больница. Ибо старый Яхимович упорно отгораживается от страха перед смертью неотступной, иллюзорной, но все же соблазнительной мечтой: надо оставить после себя какой-то след. Сын, красавчик с руками Моны Лизы, — какой же это след? И если бы вдобавок новую больницу назвали: «Имени доктора Клеменса Яхимовича»… Если и не добьюсь этого, — думает старый хирург, — то, значит, прожил зря. Если я не добьюсь этого, люди забудут обо мне в день моих похорон. Это забвение кажется ему хуже смерти.

* * *

…В коридорах — обычная для лечебницы публика: больные в застиранных бумазейных пижамах и медицинские сестры с обозленными лицами. Латаный-перелатаный линолеум. Двери с выбитыми фрамугами. Подслеповатые окошки.

На втором этаже Зарыхта увидел немолодого врача, который отмахивался от настырных просительниц.

— Сказано, нет, значит, нет! — покрикивал он сердито, стоя в дверях канцелярии. — Здесь не богадельня!

Зарыхта предстал перед ним.

— Пан заведующий, я по вопросу… — начал он и замялся. Ибо какие же, собственно, вопросы привели его сюда? И как их сформулировать? Поэтому закончил он иначе: — Меня интересует состояние Барыцкого.

— А вы ему кто? — грубовато спросил врач и воззрился на Зарыхту.

И это не просто было объяснить. Я его друг. Был его другом. Мы враги. Ненавидим друг друга.

— Моя фамилия Зарыхта.

Врач словно только сейчас увидел его.

— Ага! — на лице его отразились поочередно удивление, неприязнь, вымученная любезность. Он отступил на шаг и учтивым, даже подчеркнуто учтивым жестом пригласил: — Пройдите в мой кабинет.

— Я не отниму у вас много времени, — сказал Зарыхта.

— Состояние критическое, — понизил голос врач. — Барыцкий уже прооперирован по поводу селезенки, но это еще не все. Теперь в свою очередь доцент… — тут была назвала известная фамилия — производит трепанацию…

— Выкарабкается?

На дверях красовались две дощечки: поменьше — «секретарь» — и покрупнее, на которой Зарыхта прочел фамилию заведующего больницей. Явно знакомую, но Кароль все еще не припоминал, при каких обстоятельствах сталкивался с доктором Яхимовичем.

— Этого я не могу вам сказать.

— А как вы оцениваете шансы Барыцкого?

— Дорогой товарищ Зарыхта, — произнес врач наигранным топом. — Мы делаем все, что в человеческих возможностях. Но сами понимаете, это человек… гм… в нашем возрасте.

— Моложе.

— Незначительно. И сердце! Сердце у него как старая, растоптанная войлочная туфля, — тут врач устыдился неуместно цветистого сравнения. — Извините мне эту метафору, — жалко улыбнулся он. — И бога ради, не передавайте родственникам. Пока чаши весов колеблются.

Яхимович отворил дверь канцелярии. Секретарша бдительно следила за каждым его движением.

— Последний вопрос, доктор, — сказал Зарыхта. Они были одного роста, смотрели прямо в глаза друг другу. — А если выкарабкается, ведь он кремень, что тогда?

Яхимович оглянулся, словно надеясь, что секретарша что-нибудь ему подскажет.

— Не понимаю, — произнес он тихо. На лице его снова появилось выражение подозрительности и неприязни, которое так трудно скрывать.

— Сможет ли он вернуться к своей работе? — уточнил Зарыхта.

— Ах, вот вы о чем, — протянул врач, и в голосе его прозвучала презрительная нотка. Он превратно истолковал смысл вопроса. Неужели Зарыхта беспокоился о тепленьком местечке? И снова с любопытством поглядел на этого худого старика. Расспрашивать о трудоспособности в такой момент? А вдруг у Зарыхты есть шансы вернуться в случае смерти Барыцкого? — подумал Яхимович и отвел взгляд. — Что тут скажешь, — проговорил он уклончиво. — Пожалуй, решающим будет прогноз нейрохирургов. Но пожалуй…

— Я слушаю, — поторопил вполголоса Зарыхта, поскольку собеседник опять заколебался. — Говорите прямо.

— Если трудоспособность полностью восстановится… это будет… это будет…

— Чудо? — еще тише произнес Зарыхта.

— Скажем лучше — доказательство феноменальной жизнеспособности.

В канцелярии зазвонил телефон. Яхимович встревоженно оглянулся.

— Прошу прощения, сами понимаете. Вы хотите дождаться результатов второй операции?

— Да, пожалуй, да, — ответил Зарыхта и вдруг отчетливо вспомнил день, когда познакомился с врачом, наивно требовавшим невозможного. Они приезжали тогда в Н., чтобы уже чисто формально утвердить заранее подработанные планы строительства «Сельхозмаша», который преобразит городишко, и рассказать провинциалам об открывающихся перед ними перспективах. О масштабах огромного комбината и о двух пока еще скромных по кубатуре жилых микрорайонах. Да, маловато — в те годы — планировалось квартир!

А Яхимович пытался именно за счет микрорайонов форсировать строительство больницы. Новая больница была, разумеется, идеей фикс седого эскулапа, и это понравилось Зарыхте. Но что могло быть нелепее предложения вычеркнуть из плана жилье и строить лечебные учреждения.