— Так вот Il Duce… представьте себе, — заговорил громко, весело, — так вот итальянец насел на меня. Начал с общих мест. И пошел петлять. С извинениями, с реверансами. Поинтересовался — ни больше, ни меньше, — почему мы так работаем. Ага, подумал я, будет говорить о нашей, с позволения сказать, производительности труда. Ан нет, его не это волновало. Он заговорил о нашей работе, о работе нашей группы: что якобы мы все из кожи вон лезем. Вы, мол, себя не щадите, это видно по вашему лицу, и тут же добавил, что сам перенес инфаркт, но оставляет детям порядочный капитал. Пакет акций. И закивал головой, показывая, что это, дескать, многое объясняет. И опять за свое: «Извините меня. Я спрашиваю, ибо хочу понять. Что дает импульс всем вашим усилиям? Всем вашим авралам? Ведь не деньги же? Например, чего ради вы так выкладываетесь?»

— И что ты ему ответил? — буркнул Парух за спиной у Барыцкого.

Барыцкий расхохотался, поискал в зеркале глаза друга.

— Я сказал ему, что это дело привычки: выкладываюсь так давно, что уже трудно менять стиль жизни. Он, разумеется, понял, что это увертка. И тогда, знаете, о чем спросил? О тебе, Плихоцкий.

Инженер вздрогнул, услыхав свою фамилию. Барыцкий заметил это и закончил:

— Итальянец спросил, будете ли вы, молодые, тоже… Не помню, как выразился, ну, знаете, мы называем это беспощадностью к себе и к другим. Отвечаю ему, дескать, я не социолог, не психолог и молодое поколение для меня явление таинственное, недоступное моему пониманию. И это вовсе не было ни рисовкой, ни отговоркой. Разумеется, я мог толкнуть речь о том, что молодежь у нас великолепная, идейная, бескорыстная, всецело преданная делу социализма. Но предпочел в согласии с собственной совестью посоветовать ему обратиться с вопросом к тебе. Дабы получить информацию из первых рук. Рупор я твой, что ли? Посоветовал спросить тебя прямо, будешь ли ты предъявлять к себе и другим максимальные требования за эти наши скромные деньги, будешь ли в нашем деле палачом для себя и погонщиком для других? Ну и как? Разговаривал он с тобой?

— Нет, — тихо ответил Плихоцкий.

В голосе его прозвучала какая-то особая интонация, которая заставила Барыцкого ощетиниться.

— Как думаешь, Парух, может, мы сейчас это сделаем? — процедил он сквозь зубы.

— Что именно?

— Может, мы попробуем задать инженеру-магистру Плихоцкому этот принципиально важный вопрос? Не желаешь послушать голос молодого поколения?

— Это было бы любопытно, — соглашается Парух. — Почему бы нет. Попробуем.

— Ну, коллега Плихоцкий, — начал Барыцкий тем насмешливым топом, которого так боялись подчиненные, — так пусть же обретает право голоса правда, правда и только правда.

Плихоцкий зажмурился, не хотелось, чтобы те видели выражение глаз. Заговорил, взвешивая каждое слово.

— Отвечаю на ваш вопрос. Я убежден, что тогда, когда что-либо будет зависеть исключительно от меня, наши скромные деньги подтянутся до уровня иных валют. Есть у меня такая надежда…

— Ответ сознательного члена общества потребления, — засмеялся Парух. — Стоит рюмки хорошего коньяка. Она за мной, инженер Плихоцкий.

— Это только ловкая отговорка, — возмутился Барыцкий. — Вы знаете, что я не об этом спрашивал.

— Разумеется, знаю. Мы все знаем, что вы имели в виду. Вам хочется, чтобы я объяснился относительно своего вето, — произнес хриплым голосом Плихоцкий. — Сюда гнете. Пожалуйста. Я действительно не верил, не представлял себе… Но получил наглядный урок…

— О, маловер! — загремел Барыцкий и прыснул со смеху, но тут же сдержался, ибо Плихоцкий побледнел. — Да бросьте вы, я же пошутил.

В зеркальце еще раз поймал взгляд Плихоцкого, усталый, апатичный и полный неприязни. Подумал, что порка полагается Плихоцкому не за то, что встал на дыбы. Господи, хоть бы эти молодые люди почаще взбрыкивали, хоть бы не были такими покладистыми, супердипломатичными. Едва их поставят рядком, как они уподобляются воспитанницам благородного пансиона: губки бантиком, ручки по швам, просто великий праздник, если покажут зубы. Ему полагается порка не за то, что оскалил зубы, а за то, что струсил тогда, и теперь, когда с итальянцами дело сделано, продолжает трястись и переживать: опасается моей мести. Как это странно — мое поколение жизнь заставляла биться до конца, и у некоторых из нас это вошло в привычку. А их жизнь учит осторожничать и уступать, если не товарищу Вальчаку, так товарищу Пепшаку.

Барыцкий вздохнул, достал блокнот, нашел страничку с пятнадцатью фамилиями. Вырвал ее и протянул Плихоцкому через плечо, не оборачиваясь.

— Взгляните-ка, коллега.

Плихоцкий пробежал глазами листок раз-другой, открыл рот, словно собираясь что-то сказать.

— Ну? — подзадорил его Барыцкий.

— Лучшие из лучших! — воскликнул с демонстративным рвением Плихоцкий. — Я составил бы точно такой же список.

Барыцкий взглянул недоверчиво.

— Тогда оставьте листок у себя и сегодня же начните с ними предварительные беседы, люди должны быть готовы. Думаете, не подведут?

— Уверен.

Опять это подхалимское согласие с решениями шефа.

— Если хотя бы на семьдесят процентов оправдают возлагаемые на них надежды, в следующей десятилетке мы будем конкурентами итальянцев, — продолжал Барыцкий. — Ну, говоря скромнее, будем серьезными партнерами. А пока только клиенты.

— Ты уверен в этом? — спросил Парух.

— Как и в том, что земля вертится.

— А вертится ли она? Верно ли это? — вмешалась Малина и засмеялась немного вызывающе, ибо ей наскучила эта непонятная словесная перепалка.

Разговор иссяк. Машина мчалась по равнине сквозь завесу дождя, на шоссе было пусто. «Дворники», словно маятники часов, отмеряли время.

Барыцкий видел в зеркальце лицо своего любимчика. Плихоцкий не всегда бывал столь покладист. Не всегда осторожно нащупывал почву, прежде чем сделать шаг. Барыцкому вспомнилось собрание в 1967 году, когда этот молокосос — так он тогда думал о Плихоцком — яростно и неожиданно напал на директора Раттингера. Последние политические события всех застали врасплох, и срочно назначенное собрание пошло, как говорится, самотеком. Но люди, хоть и не вполне разобравшиеся, откуда ветер дует, почувствовали, что это не ветерок, а вихрь. Осмелели и начали критиковать. Делали это наивно, смешивая порой проблемы важные с пустяковыми. Раттингер был напуган: Барыцкий заметил это и, прекрасно зная этого культурного, элегантного пожилого господина, на которого никто не имел права пожаловаться — никто, кроме Барыцкого, дружившего с ним много лет, — немного удивился: чего, собственно, Раттингеру бояться.

Никто на этого крупного специалиста, казалось, не собирался нападать.

Инженер Раттингер, в клетчатом пиджаке, в жилетке из йоркширской шерсти и в элегантном галстуке, обеспокоенно ерзал на стуле, то играл ронсоновской зажигалкой, то «паркером», то заглядывал в блокнотик, оправленный в крокодилову кожу. Барыцкий наблюдал за ним — они сидели рядом за длинным столом — и ощущал нарастающее раздражение. Его отношение к Раттингеру за последние годы претерпело серьезные изменения: инженер давно уже не вызывал у него искренне дружеского расположения, а раздражал. Этот способный специалист умел все, кроме одного — много лет не принимал никаких решений. Теоретически вполне подкованный, он знал, как и что надо делать, но не мог, хоть тресни. Барыцкий неоднократно толковал с ним на эту тему — они были друзьями, и их разговоры проходили в атмосфере неподдельной откровенности. Но что проку в искренности, если человек трусит? Раттингер боялся. Чего боишься? Принимать решения? Барыцкий кипятился и настаивал. Ответа на вопрос не получал. Но теперь страх как бы уже отделял от него Раттингера, омрачал их искренние взаимоотношения.

…Собрание подходило к концу, ни шатко ни валко, вопреки той новой атмосфере и вопреки паническому состоянию Раттингера. Плетение словес, шум по пустякам. Барыцкий нашел, что люди не видят в соответствующих масштабах проблемы, которые всех волнуют, смотрят узко, слишком приземленно.