Но тут взял слово молодой инженер Плихоцкий. И грянула буря. В парусиновой курточке, остриженный под бобрик, с виду студент, заикаясь от смущения или волнения, как начинающий боксер, на которого никто бы не сделал ставку, выскочил на середину ринга и кинулся в атаку, нанося удар за ударом с точностью, которая потом заставила Барыцкого призадуматься. Барыцкий выслушал всю эту лавину упреков, направленных против директора Раттингера. Опустив голову, Раттингер сперва бросал вполголоса реплики, потом закашлялся, вынул платок и не расставался с ним до конца собрания. Барыцкий чувствовал запах одеколона, ему было досадно, он предпочитал не смотреть на Раттингера, то и дело вытирающего лоб, не хотел встречаться с ним глазами. Тянулось это долго, очень долго, ибо после Плихоцкого в том же самом духе выступало еще несколько человек.

Немного повременив, Раттингер подал в отставку ввиду ухудшения здоровья. Перед этим у них с Барыцким состоялся продолжительный разговор, течение которого им обоим трудно было бы теперь восстановить. Я не позволю, чтобы меня били. А другие, другие должны были это позволить? Но я не желаю. Значит, дело может и заключается в том, что одни должны здесь, только здесь жить, страдать и только здесь переносить трудности и питать надежды. А другие не должны? — нечто в этом роде сказал тогда Барыцкий. Это была уже ссора.

Год спустя Раттингер покинул родину. Узнав об этом, Барыцкий не удивился. Однако телефонный звонок его озадачил.

— Хочу проститься, мы проработали столько лет… — сказал Раттингер.

— Где и когда? — спросил Барыцкий.

— Уезжаю сегодня, через три часа. Может, заглянешь на вокзал? Разумеется, если не боишься…

Последняя фраза была неожиданна, излишне обидна. Ничего подобного Барыцкий не заслуживал. И ничего подобного от Раттингера не ожидал. Хотя знал его прекрасно — за многие годы, по мере того как отчетливее выявлялась эта болезненная трусливость или попросту эквилибристика перестраховщика, изучил все уловки инженера, виртуозно избегавшего малейшего риска и ответственности. Он прекрасно знал Раттингера и надеялся, что вправе ожидать от него если не лояльности, то по крайней мере благовоспитанности.

Барыцкий, преодолев соблазн отмахнуться от звонка, появился на вокзале за десять минут до отхода поезда, высмотрел в окне вагона седую голову Раттингера, который за последний месяц постарел на десять лет.

— Как видишь, я здесь, — сказал Барыцкий.

— Не боишься? — спросил Раттингер и не подал ему руки, может, из окна вагона было неудобно, слишком высоко.

— Я бы за тебя боялся, если бы знал, что просто дезертируешь, — сказал Барыцкий. — Но, по-моему, ты едешь как бы в санаторий.

— Дорогой мой, — вздохнул Раттингер. — В моем возрасте из санатория дорога зачастую ведет на кладбище.

— Ты всегда говорил, что принадлежишь к роду долгожителей.

— Мой род был долговечным тысячелетия. Но в настоящее время…

— Интересное время.

Мимо Барыцкого прошел железнодорожник в красной фуражке. Поезд вот-вот должен был тронуться. Раттингер еще больше высунулся из окна и сказал:

— Прошу тебя, сделай милость…

— Ты о чем?

— Скажи мне правду. Не ты ли натравил на меня этого мальчишку? Я имею в виду Плихоцкого. Скажи мне правду. Видимо, я тебя здорово допек.

Барыцкий безмолвствовал.

— Значит, не скажешь? Как понимать твое молчание?

— А если скажу, поверишь?

— Я тебя изучил. Знаю, когда тебе можно верить.

— С этим не имел ничего общего.

Поезд тронулся.

— Но в принципе согласен с его оценкой, — сказал Барыцкий, повышая голос почти до крика. Еще раз протянул руку, не дотянулся, пошел рядом с вагоном. — Пойми, пойми, наконец! — крикнул. Поезд набирал скорость. — Эта страна, ее история, муки, весь этот конгломерат и есть наша судьба. По какому праву ты хочешь этого избежать?

Споткнулся, упал и больно ушиб колено. Когда поднял голову, в окне вагона уже никого не было.

Спустя год он получил открытку от Раттингера из Стокгольма. Устроился там довольно сносно — экспертом в международной страховой компании. Даже подчеркнул красным фломастером слова «наконец живу спокойно». И Барыцкий вдруг изумился, что когда-то вполне нормальным представлялось ему присутствие Раттингера на строительных площадках, в гуще парней в ватниках и беретах, натянутых на уши, в толпе напирающих отовсюду крестьян-рабочих.

Инженер Плихоцкий был в ту пору уже заместителем Барыцкого. Теперь в зеркальце его лицо колыхалось, то и дело исчезая. Он был сонный, усталый, снедало его сознание проигрыша. А когда громил Раттингера в сумраке прокуренного зала, в атмосфере, которая сразу же сделалась драматически-напряженной, у него было исполненное отчаянной решимости лицо боксера, вышедшего на ринг, чтобы бороться за медаль.

Но Барыцкому хорошо запомнилось собственное внезапное чувство клановой солидарности с критикуемым собратом-директором. Скандалист, так он тогда подумал, скандалист, любитель мутить воду. Надо его остерегаться. Демагог. Крикун. Такой, прав он или не прав, всегда готов вцепиться в глотку. Но, несмотря на возникшую было неприязнь, слушал аргументы Плихоцкого внимательно, сумел отцедить демагогическую муть, а то, что осталось, счел все-таки любопытным. Прислушался еще внимательнее. И вдруг уловил вопреки несколько инфантильной (а может, и порожденной ситуацией) горячности оратора упреки, которые и сам предъявил бы Раттингеру, если бы не узы дружбы, узы многолетней совместной работы. И своего рода лояльность. Озадачивал еще один факт. Молоденький инженер приметил и то, что далеко не всегда лежало на поверхности, а чаще всего плесневело под сукном. Как он об этом дознался? Наблюдательность? Интуиция? Способность к ассоциативному мышлению?

Плихоцкий действительно оказался весьма толковым, ступив однажды на коварную лестницу, ведущую наверх, он оправдал надежды Барыцкого. Даже его «вето» помогло — точно стимул, шпоры, удар кнута — и прибавило энергии. Ты сам хотел заполучить его, Жорж Данден. Люди такого покроя тебе по нраву, ты сам его продвигал, — думает Барыцкий. — Мне безразличны его характер, лояльность, недостатки, я готов считать все это его личным делом, лишь бы он оказался бойцом, боролся и тянул лямку, лишь бы дорос до требовании времени, которое близится, лишь бы принял от меня этот багаж и пожелал — как вчера сказал Il Duce — задаром ложиться костьми.

Так размышлял Барыцкий, глядя в зеркальце, где виднеется изменившееся лицо Плихоцкого. Обстановка на шоссе ускользает от его внимания, вплоть до того момента, когда инстинкт самосохранения заставляет его поднять обе руки на уровень лица.

Время — 7 часов 42 минуты.

Автомобиль марки «хамбер» со скоростью 110 километров в час приближается к повороту, прославившемуся на всю Польшу, здесь кончается асфальт, машина въезжает на этот проклятый поворот с дефектным виражом, о реконструкции которого давно уже состоялось решение, на предательскую базальтовую брусчатку. Водитель прекрасно знает дорогу, ездил по ней десятки раз и поэтому сбавляет скорость. Из-за поворота выкатывается навстречу на большой скорости доверху нагруженный «стар». Все происходит молниеносно. Сидящие сзади ничего не видят, они заняты разговором (доктор Парух и Малина) или же собственными мыслями (Плихоцкий). Чувствуют только нарастающую силу инерции, когда машину заносит. Качоровский и Барыцкий одновременно видят неизбежность столкновения, водитель пытается ускользнуть от съезжающего на левую сторону «стара», до предела выжимает газ, сворачивает влево, в сторону кювета, это единственный шанс, последняя возможность избежать удара, но уже поздно, Барыцкий делает отчаянный предостерегающий жест. «Хамбер» ударяется боком о бампер «стара», отскакивает, летит в канаву, кувыркается. Грузовик, притормозив, идет юзом еще метров пятнадцать и опрокидывается на середине шоссе.

7 часов 43 минуты.

Скрежет раздираемого железа, крик Малины, хлопок лопнувшей покрышки — все уже отзвучало. Даже оба мотора заглохли. Воцарилась тишина. Из кабины грузовика вылезает окровавленный шофер, обе руки прижимает к лицу, по пальцам течет кровь. Падает на колени посреди шоссе и в шоковом состоянии воет нечеловеческим голосом. Сзади подъезжает одинокий мотоциклист, которого «хамбер» обогнал минуту назад. За ним подтягивается целая вереница автомашин.