Она говорила мне еще — он был необходим, надо было его приготовить, а его не было, наступил такой момент, когда без него обойтись было нельзя, мы с отцом смотрели на ребенка, и этого было достаточно, чтобы ни с чем не считаться, отца вдруг охватила какая-то злость, он распахнул дверь, помчался в сад и сразу же вернулся с курицей, он держал ее за голову и вертел, вертел куриную голову, словно закручивал винт, и хотя курица была уже мертвая, он крутил, крутил ее шею, как бы не ведая, что делает, наконец открутил совсем и бросил на пол; я ошпарила, ощипала и выпотрошила ту курицу и кинула ее в кастрюлю, потом подошла к постели и говорю ребенку — бульончик уж варится, сейчас будет… Тогда в избу вошел Ц. З.

Ц. З. тоже был свидетелем на процессе, но обо всем рассказывал очень коротко.

Ц. З. (суду). Меня разбудило квохтанье кур, я накинул на себя что под руку подвернулось и выбежал во двор, я заметил, что дверь курятника открыта, и увидел свет в окнах дома А. В.; я пошел туда и только переступил порог, как увидел на полу избы куриную голову, поднял ее, поднес к свету и узнал голову моей курицы; но я простил А. В., потому что знал, что у него хворает мальчишка.

Суд не настаивал на более подробных показаниях, и поэтому в судебной книге протоколов и показаний о той давней ночи сказано немного; но мне это интересно, и я продолжаю рыскать по всем страницам, вслушиваюсь в то, что рассказывает мать, поэтому я многое знаю о той давней ночи и том давнем рассвете, когда умер мой брат.

Мне не нравится то, что отец упал на колени перед соседом, пошедшим в избу со словами — ты украл у меня курицу, голодранец, — но отец упал перед Ц. З. на колени и говорил — я не хотел тебя будить, а курица была нужна, ведь мальчонка хворый, не сказывай этого никому, я заплачу тебе за нее, когда заработаю.

Ц. З. сжалился и сказал отцу — вставай, вставай, я не скажу, и быстро вышел, может, боялся, что произойдет что-либо страшное, потому что — как можно судить по словам матери — та мольба не была обычной мольбой, она пугала; и Ц. З. наверняка понял, какова была та мольба, и потому сказал — вставай, вставай, не скажу никому, и потому быстро вышел, но потом где-то что-то шепнул об этом, а потом шепнул тот, кому шепнул Ц. З., и вот из всех этих шепотов выросло звучное, округлое слово — курокрад.

Могу представить себе, как выглядела той ночью предсмертная трапеза моего брата, я многое узнал об этом от матери, а также видел предсмертную трапезу моего деда, между этими трапезами есть разница, должна быть, ведь эти предсмертные трапезы разделяют пятнадцать лет, поскольку мой дед жил долго и умер в 1953 году.

Когда Ц. З., напуганный мольбой отца, вышел из избы, аромат бульона был уже во всех углах, он наполнил избу, расползался по полу, прилипал к потолку.

После двух рывков в сторону жизни — после льняного семени и собачьего сала — мальчик вновь стал тихо отплывать в противоположную сторону; но вот ему опять мешают спокойно плыть, дрожащие руки матери подносят к постели миску с ценнейшим, роскошнейшим лекарством, прибывшим как бы из далекого, долгого путешествия через океан; курица в бульоне очутилась перед горячими, спекшимися губами мальчика, сладостный аромат окутал, словно воздушная, надушенная шаль, его потную голову и вознесся туманом над липкой постелью; в мальчике проснулся вдруг аппетит, выступил на губах желтой пеной; в мальчика входит мясо, входит аромат, входят листики петрушки и кружочки моркови, в мальчика входит жизнь, мальчик делает резкий поворот на своем пути.

Курица есть курица, навар есть навар, это вам не льняное семя и собачье сало, ничто так не бьет по смерти, как курица в бульоне, ничто так не подминает смерть, как его роскошный аромат.

Но вот аппетит у мальчика вновь стал пропадать, а скоро и совсем пропал. То, что он жадно поглотил, теперь стало выбрасываться — мясо, и бульон, и тот роскошный аромат бульона.

И вот оказалось, что курица в бульоне для него была не чем иным, как вестником смерти.

Аромат рассеивался, мать вскрикивала — какой хороший бульон, такой хороший бульон, — после этого мальчик начал умирать.

Он умер, когда не кончилась еще ночь и не наступил еще день, на границе мрака и света, а дедушка умер ясным днем, пятнадцать лет спустя.

Второй внук рос молодцом и стал крупным, здоровым юношей; ведь я-то знаю, каков я, высокий, здоровый и сильный, и меня любят девушки, и у меня их столько, сколько захочу, я их раздеваю и могу сосчитать, да не хочется; институт я еще не закончил, перехожу с факультета на факультет, потому что могу, потому что я сын А. В. Вваливаюсь прямиком к секретарю вузовского комитета и говорю — А. В. — это мой отец, могу ли я получить академический отпуск; или — А. В. — это мой отец, мне хотелось бы перейти на другой факультет… потом происходит разговор, секретарь проявляет интерес к моей судьбе и велит написать соответствующее заявление.

Через какое-то время я прихожу и узнаю, что моя просьба удовлетворена; но я знаю, что перед этим секретарь заходил к декану или ректору и замолвил слово обо мне; я знаю также, что это «слово» выглядело примерно так — ко мне заходил сын А. В., ну того известного А. В., который погиб сразу же после войны, у него какие-то затруднения, ему хотелось бы…

Заслужил ли я это? Думаю, что имел право на такое преимущество, ведь мой отец был убит, защищая справедливое дело, которое победило; но это было уже не преимущество, а потакание моим капризам.

Я задумываюсь, что стало бы со мной, если бы у меня вдруг отобрали эту смерть, если бы мне пришлось рассчитывать на собственные силы; я пользуюсь этой смертью, мне с ней удобно, но она не дает мне возможности испытать собственные силы и разобраться в человеческой искренности.

Отцу пришлось оставить меня в люльке и пойти на веревке с теми, кто пришел за ним, точно установлено, как они шли: впереди шел тот, кто тащил отца на веревке, за ним шел мой отец; отец, ты шел вторым, на шее у тебя была петля, а руки связаны за спиной, ведь как только тебя оттащили от крыльца, тебе связали руки, ведь для них было очень важно, чтобы ты не жил; следом за тобой шли двое, одним из них был Б. М.

Тебе пришлось покинуть мою мать, свою мать и своего отца и пойти на веревке с теми; теперь нас осталось трое, дед уже умер, мать второй раз замуж не вышла, она не хотела нарушать высокого достоинства печали и после твоей смерти обручилась с памятью о тебе, с твоей могилой. Я уже выскользнул из ее рук и живу себе по городам, но время от времени приезжаю домой, и тогда бывает радость, и бывают клецки, которые я очень люблю и которые мать начинает готовить, как только я переступаю порог, тот самый порог, с которого тебя стащили Б. М. и его подручные; и за этими клецками мать и бабушка спрашивают меня, остепенился ли я и завел ли хорошую девушку, такую, что годится стать моей женой; они хотят, чтобы я женился на такой девушке, которая наладила бы мою жизнь, и, кроме того — я чувствую это, — они боятся, как бы не прекратился род… Говорю тебе, отец, можно обхохотаться от того, как они уговаривают меня жениться, а важно им одно, они мечтают — одна о внуке, а вторая о правнуке… В самом деле, от этих уговоров хочется смеяться, от этой их постоянной агитации…

Говорить тебе позволили только после того, как, миновав сад, они вышли за изгородь, на границу полей и деревьев, как раз там, где идущий впереди дернул за веревку; это значило — надо изменить направление, шагать наискось через поля, чтобы ближайшим путем пойти к пустынному пригорку, с несколькими деревьями на вершине.

Судья и прокурор неоднократно обращались к Б. М. и двум другим обвиняемым с вопросом, что говорил А. В., когда оказался на границе полей и садов.

Б. М. Просил даровать ему жизнь.

Суд (к Б. М.). Как он обращался?

Б. М. Говорил: даруйте мне жизнь.

Прокурор (второму обвиняемому). Можете ли вы, обвиняемый, повторить слова А. В.?