— Вон как все на нас смотрят, — произнесла она в упоении.

Красивая официантка Глория веселилась от души. «Ой, держите меня!» — крикнула она музыкантам. Лямка открытого платья сползала у нее с плеча, прядь волос все время падала на глаза. Щелкать пальцами было трудно — очень голова кружилась. Они с молодым швейцаром Томом танцевали, как в лучших танцевальных клубах, и она покрикивала: «Ой, держите меня!» Брюс был готов хоть сейчас откликнуться на ее призыв, ему вовсе не улыбалось весь вечер оставаться при Стелле, раз она вздумала дурить. Эти стервы — все одинаковые, только поначалу интересно. Скоро он уже танцевал с Глорией, лихо поводя плечами, — он ставил себе в заслугу, что умеет приспособиться к любому обществу.

— Держите меня! — продолжала взывать Глория.

У старого сэра Чарльза в самых глубинах памяти шевельнулось воспоминание школьных лет, что-то очень давнее, задолго до славных времен его губернаторства в колониях. Помахивая картами, зажатыми в дрожащей руке, устремив косящие глаза в потолок, он воскликнул:

— Повторные просьбы этой молодой особы поддержать ее напомнили мне Гекубу. Вы ведь помните эти строки, — обратился он к миссис Манн.

— Как странно, — ответила та, — сегодня у нас только Руби надела бандо.

Некому было объяснить ей, что странным это могло показаться в 1925 году, но никак не в 1931-м.

— Ну, вы помните, — продолжал сэр Чарльз, — это место, когда царица Гекуба, сокрушенная скорбью, просит, чтобы ее взяли за руку, а далее следует поразительный ряд синонимов, в употреблении которых древние греки были непревзойденными мастерами. Labete, pherete, pempet’, aeirete mou!^[13] — выкрикнул он в волнении.

— Завирается старикан, — сказал Брюс, крепче прижимая к себе Глорию, и она хихикнула:

— Мы-то давно так считаем, что у него не все дома.

— А вам, знаете ли, повезло, танцуете с таким интересным кавалером, — продолжал Брюс, это был один из его любимых подходцев.

— Это вам кто сказал? — отпарировала Глория.

Брюс гнул свое:

— Сколько прелестных девушек из-за меня попрыгали с моста в реку. — Чепуху, конечно, болтает, но чем-то он берет, и красив, ничего не скажешь, одни усики чего стоят, хоть и староват, и мешки под глазами.

Кривоногая Берта, слабоумная судомойка родом из Уэльса, весьма выразительно танцевала с мальчишкой-рассыльным.

— Не пойму я вас, молодых, — сказал сэр Чарльз Грирсону, младшему из медиков. — Как вы допускаете, чтобы мальчики школьного возраста монополизировали всех женщин.

Грирсон возразил было, что он всего на два года старше рассыльного, но старик живо отправил его танцевать с Бертой.

— Вы славненький, — сказала она, и в голосе ее отозвались долгие тоскливые годы, проведенные в приютах и больницах. — Обнимите покрепче, — добавила она и потерлась о него бедрами.

Сэр Чарльз, как выяснилось, и понятия не имел, что рассыльный — классный пловец, и теперь с интересом разглядывал его медаль за спасение утопающих. Сам он каждое утро купался в Серпентайне.

— Главное — больше тренироваться кролем, — преподал он отеческий совет.

От ирландских глаз швейцара Тома не укрылось, что Стелла получила щелчок. А вообще-то она лакомый кусочек, подумал он, и к тому же дружба с начальством — вещь полезная.

— Вы нынче красавица, миссис Хеннеси, не взыщите за дерзость, это ваше серое платье, шифон, так, кажется, называется, прелесть, все равно как дымка над морем.

Но Стелла, приложившая столько усилий, чтобы сохранить свое положение на общественной лестнице, не дала сбить себя с толку поэтичными сравнениями. Для нее-то, во всяком случае, беззастенчивый флирт был слишком тесно связан с соображениями карьеры.

— Выпили вы лишнего, вот я вам что скажу, — резко одернули Тома изящно подмазанные губки, а младенческие глаза были жесткие, как башмачные пуговицы. «Ух ты, дрянь паршивая», — пробормотал он чуть слышно.

«Десять центов за танец, такая цена, дрожат колени, ноет спина», — играл оркестр, и Глория подпевала. Брюс вел ее в медленном фокстроте, она почти лежала в его объятиях. Вот было бы замечательно, думала она, служить где-нибудь платной танцоршей и для заработка каждый вечер танцевать с сотнями мужчин. «Кавалеры любезны, отбоя нет, а чулки все в дырках, сквозят на свет, — пела она. — Я здесь до закрытия каждый день, плати и танцуй, кому не лень».

— В песенке-то этой правда, черт возьми, — сказал Брюс, и у него даже голос сорвался, до того это показалось ему трагично. Бедные девочки, разнесчастная у них жизнь, изволь танцевать с любым скотом, лишь бы платил. И Глория вдруг тоже увидела это в таком свете и расплакалась.

— Брюс! — всхлипнула она. — Брюс. — И уткнулась головой ему в плечо.

— Полно, полно, малютка, — отозвался он ласково.

Рыжие кудряшки Берты плясали в воздухе в такт ее неуклюжим прыжкам, она крепко держалась за Грирсона и улыбалась ему, обнажая черные зубы. Золушка нашла своего принца, мечта сиротки сбылась.

— Ты зачем, мое солнышко, смотришь по сторонам? — спросила она. — Нечего тебе водиться с этими потаскушками, ты смотри на меня.

В его глазах изобразился такой ужас, словно он взглянул на медузу Горгону. И рассыльный тоже с тревогой поглядывал на старого сэра Чарльза, тыкавшего его пальцем в грудь.

— Плечи тебе надо развернуть, голубчик, — говорил старик. — Дай срок, наденут на тебя мундир да поучат дисциплине. Немножко муштры — вот что тебе требуется.

Старая миссис Манн все улыбалась своим мыслям.

— Мне, право же, кажется, что ваша мама чуточку geschwimpt^[14], — сказала Инид своей приятельнице Руби, это словечко она подхватила, когда ездила с экскурсией на Рейн.

— Мама, тебе нездоровится? — спросила Руби, но ее мать уже обратилась к миссис Тэлфорд-Рич, стоявшей возле ее кресла.

— Так странно, — сказала она, — сегодня у нас только Руби надела бандо.

Швейцар Том издали разглядывал Клер. Что и говорить, хороша, особенно эти темные глаза и иссиня-черные волосы. И сразу видно — гордячка, высокого полета птица, не то что управляющая. С такой переспать — будет чем похвастать, не говоря уж об удовольствии.

— Окажите мне честь, мэм, разрешите вас пригласить, — выпалил он, и его синие ирландские глаза плясали, а вся повадка показывала, какой он простодушный, благоразумный юноша.

— Очень мило с вашей стороны, Том, — протянула Клер. — Не откажусь… Вам кто-нибудь говорил, что вы прекрасно танцуете? — спросила она полчаса спустя, когда они все еще вальсировали.

— Это вы, наверно, меня вдохновили, такая красавица, да в таком прелестном белом платье, — сказал Том и обратил на нее до того честный взгляд, что она почувствовала: на такого нельзя сердиться. Ну, Том, подумал он, дело в шляпе.

По мере того как вино размывало скованность, происходило смешение сословий. Угодливость работников стала сменяться презрением, с каким они всегда относились к чуть завуалированному беспутству тех, кого обслуживали. Постояльцев фривольный тон персонала удивил — откуда им было знать, что условия труда в этом отеле способны привлечь лишь грязную пену с того огромного потока рабочей силы, который кризис выплеснул в Лондон. Впрочем, свой к своему поневоле тянется. В сущности, господа и слуги в равной мере принадлежали здесь к разряду «люмпен».

Они встали в круг, чтобы песней встретить наступающий 1932 год, и над ними заколыхались воздушные шары — красные, синие, зеленые, серебряные: колбасы, луны. Клер крепко сжимала руку Тома, и ее звучное контральто выводило «За счастье прежних дней», перекрывая все остальные голоса. Берта сдавленным шепотом сообщила свое новогоднее пожелание на ухо Грирсону. Инид, стоявшая рядом, вздрогнула от неожиданности — ей послышалось ужасное слово, из тех, что не произносят вслух. Миссис Манн тоже что-то прошептала, но ее пожелание как будто сводилось к тому, чтобы в 1932 году носили больше бандо, а Руби поклялась себе, что в жизни больше не пойдет ни на один бал. Сэр Чарльз держал свой воздушный шар в руках.