— Будущую зиму, — из угла отозвалась Пейшенс, — я буду занята подготовкой к вступительным экзаменам в Оксфорд.

— Шахматы — игра, которая требует сосредоточенности, — шутливо-строго заметил ей дядя. — Гуманитарии на это неспособны.

— Ради бога! — воскликнула Диана. — Не называй ее такими пышными именами. Она и без того у нас синий чулок. У обоих детей совершенно нет чувства юмора.

Джефф проворчал:

— Уж если бабушка может следить за игрой, кажется, и тебе бы не грех, мама.

— Джефф! — строго произнес Уолтер.

Когда подошла его очередь быть «болваном», он встал и принялся бесцельно слоняться по комнате. В конце концов в руках у него оказался «Меморандум» лорда Омута.

— Мама, ты не возражаешь, если я это вскрою? — спросил он и, не дожидаясь ответа, надорвал конверт. Вскоре он уже вполголоса вычитывал себе под нос отрывки из отцовского послания, и теперь за игрой не следил никто.

Роланд, разумеется, время от времени виделся с отцом. Но старик, как правило, его не узнавал, а если, случалось, и узнавал, то упрямо отмалчивался. Какую-то ясность мысли он сохранял только в своих писаниях, так говорили Роланду. Диана же вообще никогда не поднималась к свекру под тем уклончивым прозрачным предлогом, что это его-де только бы расстроило. В действительности ей было неприятно, что такой близкий родственник — и не осознает ее существования. А для молодежи дед был просто заманчивой тайной. Не выказала интереса одна леди Омут. Она общалась с мужем ежедневно и, как и он, жила больше в прошлом, а жизнь тогда состояла не из одних роз. Но втайне «Меморандумом» были заинтригованы все.

— Старик опять пошел на ухудшение, — досадливо заметил Уолтер. — Последний раз, когда он меня узнал, я, по-моему, все-таки втолковал ему, что фирма давно вошла в состав треста.

Он гордился, что один из всех умеет достучаться до отцовского сознаний.

— Тимперли умер в прошлом месяце, — сказал он чуть погодя. — Жаль старика. Незаменимый был когда-то работник. — Самое удивительное, — сказал он затем, — что, при всей фантастичности этой писанины, старик действительно управлял фирмой именно на таких, как он пишет, диктаторских началах. Конечно, в его время это было еще возможно, но все-таки я уже застал дела в ужасном состоянии. Люди просто не желали этого терпеть. Отлично помню, как во время кризиса тридцать первого года мы потеряли трех или четырех крупных клиентов в Южной Америке исключительно из-за его упрямства. Трудовые соглашения! — горько засмеялся он. — Посмотрел бы я на кое-кого из рабочих, если бы они это прочитали.

И он зачем-то стал читать «Меморандум» вслух с самого начала.

— Право, дорогой, едва ли сейчас уместно… — попыталась было возразить Диана.

Но Роланд сердито накинулся на нее:

— По-моему, я не меньше Уолтера имею право знать, что думает отец. Благословение досталось Иакову, а не Исаву.

— Но я не тебя имела в виду! — тоже повышенным тоном возразила ему Диана.

Леди Омут положила конец спору.

— Я считаю, вовсе незачем ни от кого скрывать, что Генри написал, — сказала она спокойно. — Дети уже большие, — она оглянулась на Пейшенс и Джеффа, — поймут, ведь дедушка не в себе был, когда это писал. Он болен рассудком. Но мы его болезни не стыдимся. Она не позор, а несчастье. — И старая женщина улыбнулась Диане в знак того, что прощает ей промах, совершенный, конечно, не со зла, а лишь по неведению.

Слова леди Омут явно смутили обоих ее сыновей. Уолтер готов уже был на этом прекратить чтение. Но мать сказала:

— Продолжай, Уолтер, мы ждем, — и он вынужден был дочитать до конца.

Леди Омут слушала, сидя неподвижно, сложив руки на коленях, как привыкла сидеть, когда по радио передавали лекцию.

Кончив читать, Уолтер сказал:

— Ну, не знаю. По-моему, никто не представляет себе масштабов и проблем современного бизнеса. В его время можно было пробиться дубиной. А теперь это как работа с чувствительным прибором: чуть сбой в одном отделе — и последствия сказываются на работе всего треста. А ведь от нее зависит спасение нации, — добавил он, и получилось это у него не гордо, а брюзгливо и жалобно, как и все остальное.

Роланд улыбнулся, он не мог себе представить, чтобы от брата зависело что-то важное.

— Что меня огорчает, — сказал он, и в голосе его звучала неподдельная грусть, — так это беспокойство и страх, которые ощущаются у него в каждой строке. И по-моему, дело тут не только в его теперешней болезни. Мне кажется, он всегда их испытывал, при всем своем мужестве, индивидуализме и властности. Это можно понять, — продолжал он. — На что они опирались? Собственно, ни на что. Одна только железная воля, а под нею — бездонный провал. Интересно, как бы он существовал в таком мире, как наш, где, можно сказать, известны ответы на, все вопросы, практические и теоретические. Все равно бы, наверно, не справился, не хватило бы терпения дождаться результатов, а это самое важное.

Диана протянула мужу свой стакан и поправила на плечах лимонный шарф, готовясь переменить тему разговора, но опоздала — раздался взволнованный, громкий голос Джеффа:

— А по-моему, это ужасно здорово, что дедушка пишет! Вот именно, нам нужно действие. У нас в школе многие так считают, правда. И вот это, что надо больше жизни, а не тощищи этой, и занудства, и только бы сидеть и ничего не делать. Слышать не могу. Я думаю, дедушка вовсе даже и не сумасшедший.

Немедленно вскочила Пейшенс.

— Ты так думаешь? А я — нет. Я считаю, это безобразие, так писать — распоряжаться людьми, требовать всю власть себе, и будто так и надо. Я всю жизнь буду бороться против притеснения.

— Почему же людьми не распоряжаться? — крикнул Джефф. — Когда они сами ничего не делают и другим мешают. Как же можно руководить, если не приказывать? Вся суть в том, что фирма — английская. Так дедушка говорит.

— Ну и что? — Глаза у Пейшенс округлились от негодования. — Это-то и позор! Ты прости, бабушка, но мне просто стыдно.

— Надеюсь, — строго сказал Уолтер. — Что за базар вы тут устроили. Вам следует обоим извиниться перед бабушкой.

— Зато, по крайней мере, младшее поколение немного оживилось, — возразил Роланд.

Диана пришла в ужас.

— Если для этого потребовалось выступление человека, который не в своем… — Она не договорила и тронула свекровь за рукав: — Простите.

— Ничего, — ответила леди Омут. — Наверно, все-таки не надо было читать вслух письма бедного Генри. Хотя не знаю. Он всегда любил, когда затевались споры. — Она взяла колоду карт и стала тасовать. — У вашего дедушки был боевой нрав, — она обратилась к внукам. — И работал он, себя не щадя. Любил все делать сам. И к людям даже очень хорошо относился, если они, конечно, его слушались. Но я думаю, Роланд прав. Генри и вправду всегда был такой беспокойный, так все переживал. Обязательно ему нужно было всякую минуту знать, что все идет, как ему надо, — даже когда дела обстояли прекрасно. Чтобы он себе передышку дал — такого не случалось. Я, бывало, летом жила с вами, — она обратилась теперь к сыновьям, — в Энгмеринге или в Бадли-Солтертоне, но он разве когда на день приедет, а так нет. Одно лето, ты тогда, Роланд, еще, выходит, учился в Сент-Стивенсе, там был один мальчик, тот самый Кейпел, кажется, помнишь? Его родители звали нас в Торпнесс, но мы так и не поехали… — Она заметила, что отвлеклась, и замолчала. — Ваш отец звонил мне тогда по телефону каждый вечер. Беспокоился, хорошо ли я за вами смотрю. Никому ни в чем не мог довериться. И когда вы выросли, то же самое, не то чтобы он вас не любил, любил, только робел он, не мог поверить, что вы самостоятельные. Ну, правда, дальше-то все хуже становилось. Как это я не замечала? Один раз, помню, вытащила я его на отдых. Поехали мы в Ле-Тукэ, сняли номер в отеле «Вестминстер». Хороший отель, хотя кое-кто мне потом говорил, что надо было остановиться в «Эрмитаже». Но Генри пробыл там только три дня. Он тогда как раз затеял сразу много судебных процессов. Верил, что правда на его стороне. Так оно по большей части и было. Но не всегда. Бывало, он так рассвирепеет, я прямо узнать его не могла. Или в мрачность впадал. У него и лицо менялось. Как во сне бывает: только что один был человек — и вдруг уже кто-то другой. Через это я в первый раз и поняла, как он серьезно болен. Помню, Новый год встречали, тысяча девятьсот тридцать пятый. — Она замолчала, но потом стала рассказывать дальше. — Может, не ко времени сейчас об этом, да я считаю: предрассудки. Выслали Генри незадолго до полуночи в сад, — знаете? — самый черный мужчина из присутствующих должен принести что-нибудь зеленое. Хотя он уже тогда сильно поседел. Вот он входит обратно, а я смотрю и сначала даже не узнала его. Словно его там за дверью кем-то подменили. Ну, а уж вскоре и произошла та страшная история в конторе. — Она положила карты на столик. — Да, невеселый у нас все-таки получился разговор в праздничный вечер.