Я предприняла отвлекающий маневр:

— Вы ведь останетесь, выпьете со мной кофе или чего другого?

Но она не дала себя отвлечь.

— Вы, я вижу, не представляете себе, как я занята по утрам, милая моя, — ответствовала она. — Я ведь не в Кингстоне живу, мне сюда не ближний путь. Вы, наверное, из тех занятых людей, которые считают всех остальных бездельниками. Просто я оказалась у Харродза, в двух шагах от вас, и решила, что, пожалуй, нам пора поглядеть друг на друга, пока мы обе еще живы. Впрочем, не хочу отнимать у вас времени. Так что если мистер Кнур и впрямь собирается в Лондонскую библиотеку, я, пожалуй, предложу ему взять такси на паях. Я несколько постарела и теперь плохо переношу, когда кондукторши в автобусах называют меня «девушкой», как это нынче у них принято.

И Родни понял, что ему не отвертеться. Впрочем, я напрасно за него беспокоилась — вечером Генри рассказал мне, что мать, наведавшись к нему в издательство, превозносила Родни до небес, только о нем и говорила. Оказывается, он был так любезен, что помог ей найти лучшее издание Сен-Симона, в благодарность она пригласила его пообедать, и он предложил пойти к Уилерсу. Должно быть, Родни сумел увлечь ее беседой, потому что даже большой счет не восстановил ее против него.

— С какой стати, — выговаривала она Генри, — ты изобразил его таким красавцем? У него вполне пристойный вид, и к тому же он человек знающий.

Словом, это препятствие мы взяли.

Впрочем, Родни сумел пленить всех наших друзей — взять хотя бы «les jeunes filles en fleur»^[57]. Так мы с Генри прозвали двух дам, которые в жизни именовались мисс Джеки Рейнольдс и мисс Маршия Рейлтон, а прозвали мы их так потому, что хотя они и любили друг друга как Андрэ и Альбертина^[58], но никоим образом не «jeunes filles» и уж никак не «en fleur». Генри очень к ним привязан, потому что дружба с ними, так же как и дружба с леди Энн, позволяет ему считать себя человеком широких взглядов. Они очень щедрые, и это особенно похвально, если учесть, что они зарабатывают на жизнь, обставляя чужие квартиры, и этим много не заработаешь. Живут они вместе давным-давно, с юных лет, то есть лет сто, не меньше, и Генри вечно твердит, что такое постоянство очень трогательно. Беда только, что они почти всегда нагоняют немыслимую скуку; Генри скуку сносит легко — когда с ними скучней обычного, он вспоминает об их трогательном постоянстве, и оно, очевидно, вполне примиряет его со скукой. Чего не могу сказать о себе.

Когда девушек в цвету познакомили с Родни, Джеки, приземистая, коренастая, с неряшливо выкрашенным в вороной цвет бобриком, склонила голову набок и проворковала:

— Вот красавец так красавец!

А Маршия — она вовсе не коренастая, но, напротив, хрупкая и элегантная — сказала:

— И еще какой!

Они всегда так себя ведут, когда их знакомят с людьми. Генри говорит, это оттого, что они конфузятся, не спорю, только новых людей такие их манеры неизменно конфузят. Я думала, Родни опешит, но не тут-то было.

— Да будет вам, — сказал он. — Не так уж я и хорош!

Тогда я впервые поняла, что мне куда приятнее видеться с Родни наедине, а это не так-то легко устроить: ведь если часто с кем-то видишься, время от времени неизбежно оказываешься в обществе других людей. Но как бы там ни было, вечер прошел без сучка без задоринки. Родни объявил, что, хотя в своем доме он окружит себя лишь подлинными произведениями искусства, его жильцам безусловно захочется, чтобы их квартиры обставляли художники-декораторы — и кому же это поручить, как не девушкам в цвету? Маршия и Джеки, естественно, ухватились за эту идею. И эта троица тут же образовала альянс, и пресмешной альянс, надо сказать. У Родни оказались какие-то знакомые американцы, не считая тех, которые будут снимать у него меблированные комнаты, когда он купит дом, конечно, — так что остаток вечера прошел в деловых переговорах. Генри потом сказал, что Родни больше всего подкупил его своим чутким отношением к девушкам в цвету. Кто знает, что на самом деле крылось за этой чуткостью, и все же…

Правда, как ни наслаждалась я обществом Родни, я изнемогала от его домогательств, угнетала меня и мысль, что я не устою перед его напором и приму то решение, которое он вымогал. Насколько было б лучше, если б жизнь протекала без причин и следствий и одно не следовало бы с такой неуклонностью за другим, а все существовало бы само по себе. Впрочем, я понимала, что Родни смотрит на вещи иначе, вдобавок тут произошел один случай, который заставил меня окончательно это осознать.

Я упоминала мельком о нашей прислуге Генриэтте Водуайе, да и теперь не собираюсь о ней распространяться: ничего нет скучней разговоров об иностранной прислуге. В таких разговорах проходят три из четырех званых обедов. Генриэтта — девушка ничем не примечательная, но безусловно смазливая. Живем в нашем доме только мы четверо. У нас с Генри — общая спальня, и у Генриэтты с Родни — по спальне. Так вот Генриэтта и Родни тоже стали проводить ночи в одной спальне, и удивляться тут, конечно, нечему. Удивляться-то я и не удивлялась, но огорчилась ужасно: на душе у меня кошки скребли. Помочь горю можно было одним из двух способов — выставить Родни или выставить Генриэтту. Надо было набраться духу выставить Родни, пока он не огорчил меня еще сильнее, но он уже огорчил меня так сильно, что с духом я так и не собралась и рассчитала Генриэтту. Она наговорила мне гадостей, но на их швейцарский манер, по-хитрому, так что не придерешься, и приступилась с теми же разговорами к Генри, что было куда опаснее.

К счастью, у Генри среди прочих есть одно замечательное достоинство — он не слушает наушников, и он, как говорится, «окоротил ее». Правда, Генри было всполошился: как же я буду впредь обходиться без прислуги — ведь обычно у нас живут одна, а то и две иностранки. Но я ему внушила, что раз нам все равно приходится приглашать им в помощь миссис Голфин, надо звать ее чаще, она будет только рада, и вдобавок, чем больше я буду занята по дому, тем меньше буду хандрить, а то в последнее время хандра меня совсем одолела. Тут Генри понял, что нам придется обойтись без Генриэтты, и мы расстались с ней. Я же ясно поняла: если раньше Родни верил, что как я ни уклоняйся, а отклонить его не в моих силах, теперь у него появились сомнения на этот счет.

Я б, пожалуй, все-таки собралась с силами и отклонила его, не заведи тут Генри разговор о том, где нам отдыхать; разговором этим он неизменно приводит меня в ярость. Каждый год, с тех пор как мы поженились, Генри подступается к этому разговору таким манером:

— Не знаю, почему бы нам не поехать в Венецию, Мадрид или Рим. Мы можем себе это позволить, мы заслужили отдых.

Для начала скажу, что отдых не заслуживаешь, а просто едешь отдохнуть, и все дела, потом напомню, что денег у нас куры не клюют, так что мы запросто можем позволить себе поехать в Венецию или, скажем, в Рим. Я жду не дождусь, когда Генри скажет:

— Не знаю, почему бы нам в этом году не отдохнуть в Лиме, а на обратном пути, пожалуй, имеет смысл завернуть в Гонолулу или на Мадагаскар. Мы можем себе это позволить.

Но раз уж у Генри нет привычки говорить просто — а на нет и суда нет, — тогда я предпочла бы, чтобы он сказал:

— Куда поедем в этом году, Джун, в Италию, Испанию или Северную Африку? Тебе выбирать.

Не успели мы расстаться с Генриэттой, как Генри опять вылез со своим неизменным:

— Не знаю, почему бы нам в этом году не поехать во Флоренцию, мы можем себе это позволить.

А я возьми да и скажи:

— Зато я знаю почему: потому что какого черта мне туда ехать?

Тут он расстроился, а так как я и без того чувствовала себя перед ним виноватой, я извинилась, сказала, что у меня опять хандра и что я, пожалуй, не прочь поехать во Флоренцию.

Генри сразу взбодрился.

— Вот и отлично, — сказал он. — Очень рад, а то я никак не мог решиться сказать тебе одну вещь. Видишь ли, мне неожиданно придется поехать по делам в Нью-Йорк. Всего на полмесяца, но вылетать надо на следующей неделе.