Миссис Темпл, изо всех сил стараясь облагородить свое природное произношение, тем не менее ухитрилась в рекордно короткий срок дать оценку разным событиям. При виде размалеванной Констанс у Китти зародились серьезные сомнения относительно семьи, которая стала для Эллен «как родная», зато Кэтрин, в ее твидовом костюме, с ниткой жемчуга, их в миг рассеяла.

Эллен же, не оставляя никакой почвы для сомнений, дала понять, как она относится к своей разряженной сестре, — приоткрыв один глаз, она тут же закрыла его и отошла ко сну. Она разрешила племяннику подержать ее за руку, пока он бодро говорил:

— Тетя Эллен, да что это вы надумали? Ну да ладно: дело поправимое. Теперь, когда мы здесь, вам сразу полегчает. — Но не успел Лен закончить речь, как Эллен выдернула у него руку, отвернулась к стене и буркнула, что хочет отдохнуть.

— Пока ты, Китти, не пришла, она была веселехонька, — сказал Джек.

Миссис Темпл пропустила его слова мимо ушей. Как неудачно все складывается, думала она, и чего ради Эллен понадобилось жить в прислугах, денег она скопила предостаточно, да ведь разве ее переупрямишь, у нее хоть кол на голове теши, а им теперь торчи здесь и поди догадайся, что тут делать.

— По-моему, сейчас ее лучше оставить одну, — сказала Констанс. — Томас, проводи миссис Темпл в гостиную.

— Уж не знаю, как и быть, — смешалась Китти. — Не хочется вас отягощать, миссис Грэм, я-то знаю, по утрам ведь каждая минута на счету. — И запнулась, залилась краской, испугавшись — не истолкуют ли ее слова как намек на то, что Констанс обходится без прислуги. — Так что мы, пожалуй что, поедем прокатиться, а когда вернемся, глядишь, Эллен и отдохнет и поговорит с нами.

Но Томас твердо решил нести свой крест до конца. Его не пощадили — навалили на него эту неприятную обязанность, когда сердце его разрывалось, но он выполнит ее во что бы то ни стало. Вдобавок, хоть он и не отдавал себе в том отчета, ему доставило бы огромное удовольствие покорить этих людей своей власти, а их простодушный отклик на его горькие излияния помог бы ему преодолеть мучительные сомнения в своей искренности. Томас несколько просчитался, предполагая, что запросто растрогает родню своим панегириком Эллен: ее мужество и стойкость представлялись им заурядным упрямством, ее самобытная речь и повадки, казалось, роняли их, ее удивительно красочные рассказы ничуть их не забавляли; однако Томас обладал недюжинной силой убеждения, особенно если испытывал чувства, которые так умело преподносил своим слушателям, и вскоре растрогал всех троих до глубины души. Это было настоящее представление на манер: «Дамы и господа! Представление начинается — перед вами Эллен!» И он представлял Эллен вдохновенно, с увлечением — особенно ту Эллен, какой он ее знал, какой она бывала только с ним, какую никто другой не понимал. Представление продолжалось: «Помнится мне, миссис Темпл, мы тогда еще под стол пешком ходили…», или: «То ли у меня был особый к ней подход, а может, и не в том дело, только…». Или опять же: «Она даже мне долго не открывалась и — что характерно для Эллен — такой стойкой, думающей только о других, — наказала мне хранить все в тайне…» Он ловко вкрапливал сюда и смешные случаи из жизни Эллен, но неотесанность Эллен обыгрывалась в них очень осторожно, чтобы не обидеть родню.

— Знай вы нашего дядю Альфреда, мистер Гилмор, вы бы поразились, как метко обозвала его Эллен «старым попкой-дураком».

Раз-другой Томаса заносило, он чувствовал, что слушатели перестают его понимать, но тут ему подвернулась фраза, которая всем пришлась по душе.

— Живая связь — вот чем была для нашей семьи Эллен, без нее наша семья бы распалась.

И мистер Гилмор, в котором тоже была сильна лицедейская жилка, дрогнувшим голосом сказал:

— Во-во, живая связь, лучше об нашей Эллен и не скажешь. — Вслед за ним родня подхватила слова Томаса, стала повторять их и так и сяк, — они задали тот самый тон, который требовался.

У Китти от избытка чувств трепыхалась вуалетка, и пожимая Томасу руку, она даже не старалась облагородить свой говор, а сказала почти естественно:

— Кто-кто, а вы ей были настоящий друг. Да, наша Эллен золото, а не человек, смолоду мы с ней вволю погуляли, — и глаза ее заволоклись слезами.

Но самую блистательную победу Томас одержал над Леном. Лен, не столь невежественный и простодушный, как остальные, отнесся к Томасу не без подозрения: с чего бы его сверстнику так разливаться соловьем? Неловкий, скованный Лен в отличных серых фланелевых брюках и ладном спортивного покроя пиджаке являл собой разительный контраст с облаченным в лоснящийся синий парадный костюм дядюшкой Джеком; пока остальные родственники в умилении развесили уши, он серьезно и недоверчиво разглядывал Томаса. Но наконец и его проняло, и пройдя через всю комнату к Томасу, он пожал ему руку.

— Огромное вам спасибо, старина, — сказал он, — за все, что вы сделали для нашей Эллен.

Томас чувствовал себя триумфатором — ему удалось причислить Эллен к лику святых и оправдаться перед собой — значит, какое-то время он может жить спокойно, пока отвращение к себе не перетолкует эту сцену на самый издевательский, оскорбительный лад.

Томасу сильно повезло, что последний член семьи Эллен — ее старшая незамужняя сестра Лотти — его не слышала: ее пронять было бы не так легко. Кстати сказать, никто не заметил, как Лотти появилась в доме, именно потому, что все затаив дыхание слушали хвалебную речь Томаса в честь Эллен. Первой столкнулась с этой сухонькой старушкой с ног до головы в черном Констанс. Она полоскала рот, когда Лотти внезапно возникла в ванной. В самый разгар суматохи Констанс — что было крайне для нее характерно — приспичило полоскать рот. Поначалу она решила, что старушку прислала сиделка, но та сразу представилась:

— Здравствуйте, я мисс Гилмор, Лотти Гилмор, сестра Эллен, — и по ее сдержанно-уважительному тону Констанс поняла, что отныне Лотти возьмет бразды правления в свои руки. А ведь ей куда больше подходит имя Эллен, а Эллен — Лотти, подумала Констанс. — Уж вы, пожалуйста, проведите меня к сестре, — сказала Лотти и сразу же засыпала Констанс вопросами: чем и как болеет сестра, что говорит врач, чем занимается сиделка. Ответ на последний вопрос ее не удовлетворил, и она в знак недовольства пощелкала языком, но в заключение сказала только: — Еще счастье, что все были дома, когда с Эллен эта напасть случилась. Но уж больше мы вас не побеспокоим — раз родня здесь, за ней есть кому ходить.

Констанс с испугом, но и не без злорадства предвкушала, каким ударом для Кэтрин будет появление Лотти.

Когда они вошли к больной, Кэтрин, конечно же, стояла у кровати с грелкой, которую держала, как держат винтовку на караул.

— Это моя дочь, — сказала Констанс.

— Добрый вечер, мисс, — поздоровалась Лотти и, подойдя к Эллен, метавшейся в жару по постели, сказала: — Ну полно, полно, Эллен, что ты так убиваешься, что так растревожилась, это я, Лотти, — и, неодобрительно прищелкивая языком, взбила подушки по-своему. Эллен было очнулась, узнала сестру, и ее лицо просияло блаженной детской улыбкой. — Ишь, как она, болезная, родне-то радуется, — сказала Лотти. — Недаром говорится: семья вместе — и душа на месте.

Но Эллен тут же заерзала по постели, бессвязно забормотала.

— А уж как бедно-то мы жили, — казалось, бормотала она, и Лотти ласково подхватила:

— Правда твоя, голубка, беднее не бывает, да теперь-то что попусту убиваться?

И все же, когда Кэтрин стала наседать на Лотти с просьбой объяснить, что порывается сказать больная, старушонка сказала только:

— Да у нее памороки, мисс, так несет невесть что. Теперь уж ей недолго осталось. А все колготится — умирать не хочет. Она еще смирная, а бывают такие, что с ними и вовсе сладу нет. — И совсем другим, властным тоном добавила: — Уж вы пошлите моего племянника за сиделкой, да и сестре моей передайте, чтобы шла сюда, — и со словами: — А за этим, мисс, я сама пригляжу, — забрала у Кэтрин грелку.