— Тьфу ты пропасть! — воскликнул Хеймиш, а Дженни, давясь от смеха, завела нараспев:

— «Самохвалы Брашеры — всех на свете крашеры»…

— «Их сынки изяшеры», — оглушительно рявкнул Хеймиш, и даже Нэн, вступая в хор, промурлыкала:

— «Дочки — элегашеры!»

— Предназначение таких людей, как Брашеры, — исполнять волю таких, как я и Богус-Шушеры, — объявил Хеймиш.

— Так говорил Заратустра, — торжественно провозгласила Дженни. Хеймиш принялся стаскивать шляпку у нее с головы, и дело кончилось бы новой потасовкой, но тут машина свернула с дороги.

Они подъехали к дому в ранневикторианском стиле, длинному, серому, с красивой верандой, на которую выходили высокие окна с оливковыми ставнями.

— Просто страшилище, правда? — сказала Нэн. — Вы такое, наверное, в жизни не видели.

Питеру дом понравился с первого взгляда, о чем он и сказал.

— В общем, да, — сказала Нэн, — пожалуй, он не лишен своеобразной прелести; дети, во всяком случае, его обожают. А с другой стороны, вообразите на его месте чудный старинный дом красного кирпича, какие строили во времена королевы Анны.

У клумбы с хризантемами возился старичок в соломенной шляпе.

— Мистер Дикобраз! — возбужденно закричала в окошко Дженни. — Мистер Дикобраз, дорогой!

— Какая необычная фамилия, — заметил Питер, у которого, правду сказать, уже голова шла кругом от трескотни Нэн.

— Помилуй дружок, что с тобой? Это не фамилия, это за то, что он такой колючий, помнишь, в «Гамлете»: «сердитый дикобраз»? Только на самом-то деле никакой он не колючий, а самый настоящий душка.

Они остановились у парадного крыльца, и объяснения на этом оборвались. Нэн ввела их в длинную комнату с высоким потолком, всю залитую солнцем из больших окон.

— Здесь у нас гостиная, — сказала Нэн, — и в ней полный разгром. Зато по крайней мере без претензий, имеет жилой вид.

Про жилой вид было верно сказано — новому человеку вроде Питера гостиная представлялась неким архипелагом, густым скоплением островов; ее, буквально наезжая друг на друга, загромождали глубокие кресла и диваны, обитые цветастым выгоревшим кретоном, а в тех местах, где озадаченный мореплаватель мог, казалось бы, их обойти, он непременно натыкался по дороге на какой-нибудь стол или скамеечку. На любом кусочке ровной поверхности неустойчиво мостилось что-нибудь бьющееся, придавая особую опасность путешествию. Грязные и чистые тарелки, блюда с остатками бутербродов, недопитые чашки кофе, пепельницы с урожаем окурков за несколько дней; даже семейные фотографии на камине — и те, похоже, теснили к самому краю полки стаканы с недопитым пивом, грозя опрокинуть их на пол. Присесть было негде: на креслах и диванах в беспорядке валялись книги, начатое шитье, рабочие шкатулки, кипы несложенных газет, и тут же рядом — полосатая кошка и две пары плоскогубцев. Когда же, наконец, кое-где расчистили место, под тяжестью тел, оседая, застонали и закряхтели пружины. Питер сел в продавленное кресло, неожиданно провалился и ушиб себе икры о деревянный край сиденья. Было ясно, что каждый диван и каждое кресло облюбованы под жилье кем-то из членов семьи и давно несут сверхсрочную службу.

— Голубчики, позор на мою голову, — сказала Нэн, махнув рукой в сторону блюда с остатками ветчинного рулета, водруженного на мягкий пуфик. Самоубойка-Сэл в отлучке, и мы едим как попало.

— Вот обида! — вскричала Дженни. — Я так мечтала показать Питеру Самоубойку-Сэл!

— Увы, голубушка, с нею опять несчастье.

— Джим Томлин обрюхатил, догулялась, — заметил Хеймиш. — Люди баили, в пруду хотит топиться.

— Перестань, Хеймиш, ты несносен, — сказала Нэн и стала жаловаться на трудности с прислугой, вновь повторяя то, что Питер уже слышал, сидя в машине.

Внезапно дверь распахнулась, и в комнату по-птичьи скакнула сухонькая старушка в ловком сером костюмчике. Ее лицо с млечно-синими, как у котенка, глазками хранило следы миловидности, но сейчас оно было озабочено; поджав губы, нахмурясь, она отбросила со лба седую прядь.

— Нэн, наконец-то! Надо спасать ваш лимонный торт с меренгами, я не справляюсь. Духовка никак не открывается — честное слово, подгорит, окаянный.

— Флопси! — воскликнула Дженни, и:

— Ну, как ты, моя канареечка? — молвила Флопси, принимая ее в свои объятья.

— Флопси, а это Питер.

— Здравствуйте, Питер. До чего же длинный, худущий — я не таким вас себе представляла. Не мешает его подкормить, Дженни, этого твоего Питера. Но только если мы срочно не займемся тортом, сидеть ему нынче без обеда. Вы идете, Нэн?..

— Хорошо тебе, милый? — спросила Дженни.

У Питера хватило сил лишь улыбнуться, зато по крайней мере искренне, раз они остались вдвоем.

— Вот и прекрасно, — сказала она. — Но где же папа? Папочка, ты куда запропастился, ау! — позвала она.

Мистер Кокшотт оказался куда субтильней, чем воображал его себе Питер. Мальчишеское озорное выражение молодило его, и несмотря на лысину, окаймленную сединой, и седые, щеточкой, усы, никто не дал бы ему пятидесяти семи лет. На нем был твидовый костюм, поношенный и мешковатый, с отвисшими карманами, и серый щегольской галстук бабочкой.

— Дженни, душенька, ты прелестно выглядишь, — сказал он и, погладив по голове сидящую на диване дочь, поцеловал ее в лоб.

— Пап, — сказала она. — Папа, миленький, это Питер.

— Так вы и есть тот доблестный муж, коему достало отваги подцепить моего сорванца, — сказал мистер Кокшотт.

— Для этого не требуется особой храбрости, — сказал Питер. — Награда так велика…

— Важно, важно, — рассеянно уронил мистер Кокшотт. — А как дела в министерстве? Вероятно, идут полным ходом? — Первый раз кто-то проявил интерес к тому, что касалось Питера, и он собрался было ответить, но мистер Кокшотт, не дожидаясь, продолжал: — Разумеется, как же иначе. Где это слыхано, чтобы в государственном учреждении дела не шли полным ходом? Другой вопрос — куда они идут, верно? Ну, а у нас тут тишь да гладь. У аббата Глэдвина, правда, не обошлось без неурядиц с годовыми налогами. Из-за этих церковных сборов, знаешь ли, вечно передряги, — прибавил он, обращаясь к Дженни. — То ли дело откуп от воинской службы — взимай подушно, и вся недолга. А вот от собственных ленников аббат, между нами говоря, натерпелся. Не поручусь, что почтенная Алиса не утаила от него двух-трех свинок, а что до кузнеца Ричарда — это, откровенно говоря, отъявленный враль.

— Зачем ты, милый, морочишь Питеру голову? Это он, Питер, толкует про свой несчастный двенадцатый век. Пап, а пришел тебе ответ из Архива?

— Пришел, — сказал мистер Кокшотт. — В высшей степени неутешительный. То были мятежные времена, Баррет, — обратился он к Питеру, — и даже в нашем глухом углу это не прошло без последствий. Так, например, мне удалось обнаружить прямую связь между выкупом, внесенным за Ричарда Львиное Сердце, и…

Но тут его перебила вновь вошедшая в комнату Нэн:

— Боже мой, Гордон, на кого ты похож! Постыдился бы, невозможное ты существо! Посудите, Питер, разве не вылитая жертва кампании за сбережение старья? А если тебя увидит эта тонная миссис Брашер — ты подумал, что она скажет?

— Если миссис Брашер и увидит меня — а это при ее подслеповатости представляется весьма маловероятным, — она, выражаясь современным языком, несомненно втрескается в меня по уши.

— Возможно, голубчик, возможно, — сказала Нэн, — и тем не менее тебе на штаны сейчас поставят заплату. Флопси! — позвала, она. — Флопси, несите сюда иголку, будем чинить Гордону брюки!

— Бедный папочка! Помыкают тобой без зазрения совести! Святой истинный крест, убей меня бог, если я над своим хозяином буду куражиться, как эта фурия. — И Дженни любовно стиснула локоть Нэн.

Питер неловко улыбнулся и закинул ногу на ногу. Но мистер Кокшотт, окруженный женским вниманием, мурлыкал, как довольный кот:

— Женщины, скажу вам по секрету, Баррет, чувствительны, как собаки колли. Их следует ублажать.

Питер приготовился отвечать, как подобает при беседе мужчины с мужчиной, как вдруг с недоумением обнаружил, что ему сунули в левую руку большую шнуровальную иглу с тупым концом.