Однако ими уже завладела Нэн, и желание поневоле отступило.
— Голубушка, — растягивая слова на южный манер, приговаривала Нэн, порывисто обняв Дженни за шею. — Голубушка моя, как я тебе рада. Ведь знаю, что недели не прошло, а будто век не виделись.
— Нэн! — крикнула Дженни и повисла на ней, взбрыкнув ногами, как девчонка. — Нэн, это и есть Питер. Знакомься, Питер, это Нэн.
Загорелое, кровь с молоком лицо со вздернутым веснушчатым носом обратилось к Питеру, голубые глаза взглянули на него откровенно и прямо, и Нэн расцвела добродушной широкой улыбкой, открыв за мягкими большими губами ровные белые зубы.
— Да ну? — сказала она, крепко тряхнув Питеру руку. — Как славно. Просто славно. — Она опять повернулась к Дженни, легонько отстранив ее от себя. — Ужас какая бледненькая. Страшно подумать, как ты в этом гнусном городе дышишь копотью, когда здесь такая благодать. Осень у нас тут, Питер, бывает сказочная.
— Осень как осень, — сказала Дженни. — Такая же, как везде.
— Нет уж, извини. Здесь все особенное. Вот погодите, Питер, увидите, какие у нас деревья — роскошь, великаны, все в пурпуре, в золоте. Заранее предупреждаю, не влюбитесь в наши места — можете не рассчитывать на мое расположение. Только вы обязательно влюбитесь, вы — человек не городской, достаточно взглянуть на эти богатырские плечи. Он мне нравится, твой Питер, — объявила она Дженни.
— Вот видишь, милый, ты понравился.
— Да что же это, боже мой! — вскричала Нэн. — Полюбуйтесь, Хеймиш даже не потрудился вылезти из машины! — Она показала на черноволосого юношу, сидящего на заднем сиденье серой машины, к которой они направлялись и где его длинным ногам явно не хватало места.
Питер вздрогнул, когда с мужского лица на него глянули глаза Дженни. Он решил, что настала минута заявить о себе с определенностью.
— Здравствуйте, Хеймиш, — сказал он с улыбкой, казалось бы располагающей, но Хеймиш и не поглядел в его сторону.
— Платьице — легкий кошмар, — процедил он невнятно сквозь трубку, зажатую в зубах.
— Все лучше, чем зеленый галстук при голубой рубашке, — парировала Дженни. — Ей-богу, миленький, при таком вкусе тобой пора заняться, благо я здесь.
— Паркинсониха, слышь ты, опять разрешилась — слава те, Христос, благополучно, как-никак восьмого принесла, мать моя, и народился горбатенький, ровно верблюд.
— Родимые мои, что деется, — сказала его сестра, — а ведь такая хорошая бабочка. Как нарекли-то дите?
— Не окрестили покамест — ну, как в ём бес сидит.
— И то, — сказала Дженни. — Очень свободно.
— Слушайте, вы! — вмешалась Нэн. — Ради бога! Что только Питер о вас подумает? Ну, разве не шалая парочка? Смотрите — Питер, бедный, стоит и удивляется, куда это он попал. — Питер порывался объяснить, что ему понятна эта сценка из жизни местных селян, однако Нэн не дала ему проявить понимание: — От меня, дружок, можете не скрывать. Я прекрасно знаю, что у вас сейчас на уме: «Каким шальным ветром меня занесло в эту шалую компанию?» Такие они и есть — шалые Кокшотты… Слушай, мой друг, — это уже относилось к Дженни, сидящей сзади в машине, — с закуской обстоит из рук вон, я как-то ничего не удосужилась приготовить, чем вас теперь кормить и поить, детки, одному богу известно.
— Ничего, мой свет, — отозвалась Дженни, — бог и напитает.
— Разве что, — сказала Нэн, — а нет, так я в эту жуткую старую церковь больше ни ногой.
Питер сидел рядом с ней на переднем сиденье и за все девять миль пути не заметил, чтобы Нэн умолкла хоть на минутку. Ему подумалось, что по говорливости она мало чем отличается от своих соотечественниц — наверняка разница существует, но он, по тупости, ее не уловил. Отвечать на ее бессчетные расспросы оказалось нетрудно, ее устраивало любое утвердительное мычание, он только очень терялся, когда с общих тем, вроде их деревни, или продовольственных карточек, или красот местной природы, она круто сворачивала на личное.
— Я так надеюсь, что мы вам полюбимся, — говорила она, устремляя на него с опасностью для жизни искренний голубой взгляд, — потому что вы нам, я вижу, очень, очень полюбитесь.
Сквозь тягучий говор Нэн с задних сидений непрерывным аккомпанементом доносились реплики, в той или иной мере приправленные просторечием и перемежающиеся по временам то прысканьем Дженни и зычным гоготом Хеймиша, то шумной возней с тумаками и трепкой за волосы, которая завершалась взрывами смеха.
Слияние двух разговорных потоков произошло лишь дважды.
— Дженни, — окликнула Нэн падчерицу в первый раз. — Ты мне почему не сказала, что Питер такой красивый? Прямо красавец!
— Ой, Нэн, молчи, не надо. Теперь он возомнит.
— Ничего не могу поделать, — сказала Нэн. — Когда я встречаюсь с красотой, заключена ли она в дереве, цветке или прекрасном телосложении, я просто не способна молчать.
— Последнего Дженниного воздыхателя он, безусловно, затмил, — сказал Хеймиш, — того, колченогого, с кудрявым ухом. У Питера, похоже, уши в пределах нормы.
— Уши у нас в семье — предмет фамильной гордости, — сказал Питер, подыгрывая ему, однако Хеймиш был явно нацелен на исполнение сольного номера:
— Еще был у нас зубной протезист — симпатяга малый и, прямо скажем, редкого ума в рамках зубного протезирования, да вот беда, пованивал потом. От вас, я так понимаю, не пованивает? — Этот вопрос был обращен к Питеру.
— Не хами, Хеймиш, — сказала Дженни, и:
— Фу, Хеймиш, как грубо, как ты себя ведешь, — поддержала ее Нэн.
— Виноват, забылся. Оскорбил стыдливость ее величества буржуазии — упаси боже упомянуть вслух о воздействии, которое производит на органы обоняния влага, выделяемая человеческим телом. Питер, примите мои извинения.
К счастью, Нэн избавила его от необходимости отвечать, показав на дом эпохи королевы Анны:
— Ах, Пиготты куда-то отлучились, вот досада! Они вас просто покорили бы, поверьте! Удивительная семья, Пиготты — древний род, исконно английский. Живут из поколения в поколение в этом чудном старинном доме, а сойдешься с ними поближе — до того простые, вы не можете себе представить. Сэр Чарльз с виду — вылитый фермер, честное слово, старенький, милый… — И дальше в том же духе, о непременной связи хорошего воспитания с простотой, беспечно и многословно, изредка вставляя соображения вроде того, сколь существенно, осев на земле, пустить глубокие корни. Внезапно она перебила себя на полуслове и через плечо крикнула Дженни: — Милая, ужас какой, совсем забыла! Мы все званы на чай к Богус-Шутерам.
— К Богус-Шушерам? Ох, Нэн, только не это!
— Это мы их прозвали так, Богус-Шушеры, — сочла нужным пояснить Нэн. — Жуткое, вульгарное семейство, без роду без племени. Живут в чудном старинном доме восемнадцатого века, только они его совершенно погубили. Обставили сплошь под старину — что говорить, когда у людей полное отсутствие вкуса. Нет смертного греха страшнее вульгарности, вы не согласны, Питер? — Питер промямлил нечто утвердительное. — Я так и знала, что согласны. Видели бы вы, как миссис Богус-Шутер, вся в перстнях, выходит поработать в саду. Просто глаза бы мои не глядели, когда в саду хозяйничают случайные, пришлые люди. И самое обидное, Дженни, — все у них принимается и растет! Тут уж, вероятно, — завершила она со вздохом, — либо дан тебе такой дар, либо нет.
— Деньги, вот что дано Шушерам, — сказал Хеймиш, — а еще — сознание силы, которую деньги приносят, и мне в них это нравится. Если неслучайные, коренные люди изнеженны, хлипки, мягкотелы, пусть им на смену придут другие, у кого есть деньги и готовность пустить их в ход, не считаясь ни с кем и ни с чем. Уважаю Богус-Шушерову вульгарность, в ней ощущается мощь. У нас с ними схватки в открытую, без галантерейностей. Да, Шушер выжимает соки из рабочих, Шушера — из прислуги, зато они и получают, что им требуется. Для меня удовольствие бывать у них, сойтись один на один, помериться силой.
— Хеймиш у нас помешан на силе, — вновь сочла нужным пояснить Нэн. — Хорошо, милый мой, ты иди, а Дженни с Питером побудут дома. Кстати, и Брашеров там встретишь.
