— Тюрьма и не таких ломает, на то она и тюрьма, — сухо заметил ее муж.

— Тебе все просто, можно трезво рассуждать, судить, искать умные объяснения. А мне Артур брат, и сколько ни объясняй, все равно тошно смотреть, как он тут без конца теребит галстук или оттягивает пальцем воротничок, величает полковника Гордона «сэром», поддакивает каждому твоему слову, вскакивает, стоит мне шевельнуться. Прямо жалкий мальчишка, который пришел хлопотать о месте после второразрядной закрытой школы, — но ему ведь не девятнадцать, ему шестьдесят, пойми, Малькольм, шестьдесят!

— А знаешь, — сказал Малькольм Таррант, ставя рюмку портвейна на маленький столик, — нам с тобой даже представить трудно, какую роль сыграла закрытая школа в жизни Артура. Когда я заезжал к нему в Тамкастер, меня поразило, до чего большое значение придает ей публика в городке. Благодаря ей он добился веса, стал управляющим в банке… точно это не школа, где его когда-то учили, а пропуск на самый верх. А в последнее время она и вообще стала для Артура чем-то вроде спасательного круга. Нам порой кажется, будто в тюрьмах сидят одни выпускники закрытых школ, каждый с незаконно присвоенным военным званием и усами щеточкой — «питомец закрытой школы за решеткой!»… но газеты потому и поднимают шумиху, что это редкость. Одному богу известно, какой ажиотаж начинается среди всяких там рецидивистов — да и надзирателей, если уж на то пошло, — когда к ним попадает такая птица… мы часто разглагольствуем об ужасах войны, но что может быть кошмарнее унтер-офицерского подобострастия. В общем, подобострастие подобострастием, но поверь — Артур извлек из всего этого большую выгоду.

Глубокие темные глаза Маргарет не выдавали смятения, но тонкие, чуть подкрашенные губы плотно сжались, а тапирий нос, достойный карандаша Эдварда Лира, побелел еще больше. Она поплыла через комнату подбросить полено в просторный камин, и ее роскошное вечернее платье из серебристой парчи зашелестело, замерцало в отблесках яркого пламени. Крошечная рюмка с изумрудно-зеленой жидкостью — Малькольм вечно подтрунивал над чисто дамским пристрастием жены к мятному ликеру — осталась на каминной доске между Силеном с пастушкой из челсийского фарфора и скромной серой вазой, полной медных и золотистых хризантем.

— Ты хочешь сказать, — воскликнула она, — что Артур вульгарен? Конечно, вульгарен, всегда был таким! Хотя нет, не всегда! В детстве, — тут ее рот смягчился, — все было по-другому. Зато с годами он стал быстро меняться. Да и как же иначе, если он женился на этой пошлой особе: «А у вас, Маргарет, слуги не воруют?», «Протяни этой публике палец, тут же всю руку отхватят!» — гнусное, мелочное ничтожество, просто какая-то фашистка!

— Милая Маргарет, — сказал Малькольм с той особенной ласково-снисходительной улыбкой, какой всегда встречал политические высказывания жены. — Не забывай, что в глазах Майры ты отчаянная большевичка.

— Да при чем тут политика? — нахмурила она брови, напомнив Малькольму ту серьезную, наивную студенточку, которая пленила его в Кембридже без малого сорок лет назад. — Дело просто в дурном вкусе! Нет, и брак ужасный, и жизнь! Может, только это его и оправдывает. Поживи-ка долго в подобной среде — не то еще натворишь! Я это поняла на суде, когда Майра сидела с этими своими гнусными родственничками и разыгрывала оскорбленную супругу.

— Здесь я с тобой не согласен, — сказал Малькольм, и на миг в его красивом лице с римским носом проглянули все поколения его пуританских предков. — Я так и не смог оправдать его художеств. Я попытался отнестись к нему без предубеждения, увидеть в нем скорее человека больного, чем порочного, — прогрессивные журналы, видно, недаром аккуратной стопкой лежали на его столе, — но когда он отказался от психиатра, только и оставалось, что развести руками.

Маргарет с материнской теплотой улыбнулась мужу и тонкой двузубой вилкой подцепила из деревянной коробочки засахаренный апельсин.

— Как это чудесно, милый, когда все на свете разложено по полочкам, — сказала она. — Да только живых людей в них не втиснуть. Чудак! Артур сроду не пошел бы к психоаналитику: во-первых, для него это дурной тон, а потом он в глубине души боится психоанализа хуже ворожбы.

— Пожалуй, ты права. Артур действительно застрял где-то в средневековье. — Малькольм ловко отвел сигару, и длинный серый столбик пепла, грозивший ссыпаться ему на брюки, упал в пепельницу. — Тем не менее то, что он натворил, — гнусно и не заслуживает никакого оправдания.

— Растление малолетних. — Маргарет произнесла эти слова как бы в кавычках, презрительно. — Любая женщина полезет на стену, читая о таком в газетах. Но на суде я все увидела в ином свете. Артур казался маленьким, ссохшимся, каким-то до странности безучастным, словно не он виноват в этой драме, а она произошла как-то сама собой, неумышленно. Возможно, так и было, — со злостью добавила она, хлопнув ладонью по ручке кресла. — Он просто хотел забыть свою гнусную самоуверенную женушку и этот дурацкий дом со сверкающей никелировкой, баром и гостиной под дуб! А вспомни этих кошмарных родителей! Кое-кого из рабочих я прямо не перевариваю — упрямые, увертливые, раболепные и наглые! Я верю каждому слову Артура, как они ему грозили, внезапно являлись, требовали денег. Свой фунт мяса они взыскали сполна, — сказала она горько, — за все заплачено страданиями и страхом. А сами дети? Со стороны-то куда как страшно — бедные несмышленыши, чья жизнь уже в самом начале исковеркана! Когда Руперт и Джейн были маленькими, я думала, пусть их кто тронет — глаза выжгу каленым железом. Но тут ведь совсем другое: кретинистый мальчишка с вороватым взглядом и какая-то размалеванная, скороспелая паршивка.

— Напрасно ты ходила на суд, — сказал Малькольм, но Маргарет с ним не согласилась.

— Я должна была это выстрадать! — воскликнула она. — Иначе я не могла. Но теперь достоевщины с меня хватит. Больше не желаю, сыта. — Она вставила сигарету в один из маленьких картонных мундштуков, которые стояли в стакане на ее рабочем столике, и, повернувшись к мужу, яростно закричала: — Зачем он приехал сюда? Ну зачем? Зачем?

— Думаю, затем, что ему одиноко, — сказал Малькольм.

— Еще бы не одиноко. А на что он, собственно, рассчитывал? Здесь ему тоже будет одиноко. Мы же абсолютно разные люди. И вовсе не из-за этой истории, мы всегда были разные. Да и к домам, как наш, он не привык. — Она с удовлетворением подумала о том, что им удалось вокруг себя создать: изящество, терпимость, непринужденное и удобное существование. Ее глаза потеплели при взгляде на челсийские и мейссенские статуэтки, на гравюры Джона, на испанское литье, на небольшие бледно-желтые клавикорды — немного пестровато, но все равно прелесть! Она представила Ральфа Тарранта, излагающего свою трактовку «Гамлета», профессора Крю с его теорией забытых идей, услышала, как миссис Дойль рассказывает о своей жизни с великим писателем, а доктор Модичка вспоминает жуткую встречу с Гитлером. Нет, Артуру тут не место!

— Значит, ты хочешь, чтобы я попросил его убраться, — задумчиво произнес Малькольм.

Маргарет, сгорбившись, сидела у самого камина на скамеечке и тянула руки к огню.

— Да, — сказала она тихо. — Хочу.

— До того, как он придет в себя? — недоумевал Малькольм. — Артуру, конечно, ясно, что в конце концов придется уехать, но сейчас…

— Сейчас… — свирепо повторила Маргарет. — Если он останется, то уж навсегда. Я в этом совершенно уверена. И не спрашивай, откуда я знаю, знаю — и все!

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал ее муж. — Разговор предстоит не из легких, но так, наверное, лучше.

Маргарет обошла комнату, поправила веточки зимнего жасмина, задернула тяжелые атласные шторы в полоску, чтобы нигде не пробивался свет, и только шелест ее платья нарушал тишину. Внезапно она опять уселась на скамейку и развернула шелковый узелок с рукоделием.

— Последняя глава в книге Уолтера показалась мне донельзя претенциозной, — сказала она неестественно твердым и звонким голосом. — Ему совсем не идет, когда он строит из себя учителя жизни.