Я бросилась на палубу. Все пассажиры уже были там, все наперебой галдели и бурно жестикулировали.

Скоро показалась полоска земли, а через несколько часов пароход бросил якорь в порту Коломбо. В таких долгих плаваниях любая перемена обстановки вызывает безудержную радость. Так было и с нами, даже Арне невольно развеселился. Мы втроем сошли на берег. Помню поездку по какому-то клочку джунглей — во всяком случае, я решила, что это джунгли, — и восторг Франка, когда он увидел скачущую по деревьям обезьянку. Направлялись мы в кафе — оно лежало на возвышенности, и оттуда открывался вид на холмистую равнину и море. Арне посадил Франка на колени. Все было так хорошо и спокойно, будто мы никогда и не ссорились.

Вечером мы как ни в чем не бывало вышли на палубу. Стояли у борта, совсем близко друг к другу, и молчали. С моей стороны молчание было слабостью, я же собиралась сказать, что признаю́ свою вину, но говорить вдруг почему-то расхотелось. Наши плечи соприкасались — так в переполненном вагоне чувствуешь рядом соседа. Но здесь был не вагон, здесь была тихая ночь и никого, кроме нас двоих. Я слегка отстранилась.

— Не надо бояться, — сказал Арне.

— Я и не боюсь. Чего бояться? — Ну вот, опять все насмарку. — Мне пора к Франку. Уже поздно.

— Ты еще выйдешь?

— Поздно, — повторила я.

— Я подожду здесь.

Мальчику было жарко, волосики слиплись от пота. Я осторожно подняла его и посадила на горшок, а он так и не проснулся. Наконец все в порядке, я снова уложила Франка на узенькую пароходную койку, как вдруг он открыл глаза и сказал:

— Коричневая обезьяна, розовый лимонад. — И опять уснул.

Он только недавно выучил цвета и теперь добавлял их к каждому слову. Так радостно было вместе с ним открывать мир.

Мысли вновь увели меня к Арне. До сих пор никто не считал меня охотницей до удовольствий, тщеславной мещанкой или злюкой. Я ошибалась, одно это уже более чем скверно. С другой стороны, разве Арне не мещанин, если встает в позу этакого пролетария, а меня именует девицей из богатой семьи? В конце концов, мы оба с семнадцати лет в партии, именно об этом мы говорили часто и подолгу: как стали коммунистами, как оценивали нынешнюю ситуацию в мире, в разных странах. Такие беседы были вправду интересны и мне, и ему. А теперь вот упреки в мой адрес. Нет, не буду я ложиться и в который раз думать об одном и том же. Я сторонница скорых решений, даже чересчур скорых, слишком часто я действовала нетерпеливо, поспешно, резко, опять-таки в угоду своему характеру, своим желаниям, почти не считаясь с партнером. Арне ждет. Возможно, наше общее будущее видится ему в столь же мрачном свете, что и мне, или в еще более мрачном, потому что он натерпелся от меня куда больше, чем я от него. В эту минуту я вдруг отчетливо поняла, что замкнутый человек вроде Арне, чувствующий себя неуверенно в таком окружении, действительно может счесть меня легкомысленной. Ведь мои слабости, наверное, кажутся ему не менее серьезными, чем мне его обидчивость и упрямство?

Арне не слышал моих шагов. Он неподвижно стоял у поручня и глядел на воду, только белые барашки пены выдавали ее близость. Ветер лохматил его волосы.

Франк называл нас «желтый Арне» и «черная мама». Как-то раз, играя, он попросил у нас по волоску. Мы послушно вырвали по одному: светлый и непокорный у Арне, угольно-черный и тоже непокорный у меня.

Арне по-прежнему не шевелился, и мне захотелось пригладить его взлохмаченные вихры. Но дело прежде всего… Я подошла поближе:

— Я виновата во многом, признаюсь, но я не знаю, долго ли выдержу, если ты будешь так меня ругать.

— Ты бы уехала, если б было можно?

— Зачем думать о невозможном?

— Я бы от тебя не ушел.

Он поднял голову, все еще глядя на воду, потом посмотрел на меня и отвел с моей щеки прядь волос.

Погода стояла чудесная. Все ближе китайский берег, все больше встречных кораблей. Сгорая от любопытства, Франк одолевал Арне расспросами, и тот объяснял, что за флаги полощутся на мачтах.

Для Арне все теперь стало однозначно и просто, и он никак не мог понять причину моей сдержанности. А я не желала поддаваться настрою морского путешествия с его романтическими вечерами и бесцельным времяпрепровождением. Стычек у нас по-прежнему хватало, хотя до поры до времени они как бы отступили на задний план. Плавание близилось к концу, впереди у нас суровые будни — что, если наша любовь не выдержит испытания? Ведь тогда все еще больше усложнится. Лучше уж не начинать вовсе, чем пережить мучительный разрыв, который не сможет стать окончательным, потому что работа привязывает нас друг к другу.

Арне не мог прочесть мои мысли, но сделал как раз то, что было нужно.

— Я знаю, — сказал он, — у нас с тобой все серьезно. Но раз ты пока не уверена, я подожду.

Растроганная его словами, я в ту минуту была готова забыть о своих опасениях. А он, ни о чем не подозревая, вытащил из кармана открытку: белый замок с зубчатыми стенами и башнями в пронзительно-розовых закатных лучах.

— Прочти, что я написал.

— Как тебе нравится открытка? Самая дорогая в киоске.

Мне хотелось растолковать Арне, что матери было бы куда приятнее получить письмо, настоящее подробное письмо, и, размышляя об этом, я отсутствующим взглядом скользнула по открытке и брякнула:

— Барахло.

Секунду спустя я уже отчаянно проклинала свой язык.

— Ага. У рабочего, стало быть, нет вкуса. Да, где уж нам, при нашей-то серости.

Взбешенный, он разорвал открытку.

Тут я не выдержала:

— Мелкая буржуазия с ее пошленькими представлениями об искусстве действительно оказывает большое влияние на вкусы рабочих. Я вот думаю, когда мы победим, культурным воспитанием рабочих будут заниматься…

— Тоже мне, народница нашлась…

— Ты забыл добавить «интеллигентка», — вскипела я.

— Народники и были интеллигентами, поэтому добавлять тут нечего. Интеллигентами, которые хотели осчастливить народ.

— Ну, хватит. Я не позволю загонять меня в эту роль, для этого я, как коммунист, слишком много сделала, и, если ты намерен продолжать в том же духе, я потеряю к тебе всякое уважение.

Он испуганно посмотрел на меня:

— Я не хотел тебя обидеть.

История с открыткой была, по-моему, последней ссорой на пароходе, но далеко не последним серьезным разногласием, серьезным — с моей точки зрения.

Однажды вечером, когда мы сидели на палубе, Арне спросил об отце Франка — так, к слову пришлось.

— Конечно, если не хочешь, не отвечай, — добавил он.

— Он был хороший человек, но мы разошлись… Да, первый… Сколько мне тогда было? Я ведь тоже тебя не спрашиваю… Нет, не секрет, восемнадцать… Нет, сейчас я одна.

Сама я не задавала Арне подобных вопросов, потому что знала, до добра это не доведет, только злиться буду, и все! Не из-за его прошлого, а просто потому, что он признает за мужчинами больше прав. Арне — член партии и, надеюсь, в работе будет смотреть на меня как на равноправного партнера, но вот что касается личной жизни — я замечала в нем много такого, что связало бы меня по рукам и ногам. Если поначалу я еще не вполне была в этом уверена, то разговор на пароходе банальнейшим образом раскрыл мне глаза.

— То, что было, — сказал Арне, — меня не интересует, но если в будущем начнутся какие-нибудь истории… я не потерплю.

Я же терпеть не могла подобных посягательств на свою свободу. Счастье, что я не пошла на уступки, только вот счастливой себя так и не почувствовала.

Шанхай! Три года моей жизни прошли в этом городе, и как больно не повидаться с теми китайскими товарищами, с которыми меня свела революционная деятельность, Если бы хоть можно было сообщить им, что движение международной солидарности вновь направило меня в их страну. Но в подпольной работе это недопустимо.