Была ночь, а я лежала без сна.

Мееле, что ты с нами сделала?! В чем я ошиблась, как могло такое случиться? Разве могла я не доверять тебе? Как ты сама переживешь свой поступок, как будешь жить дальше? Как же ты в одночасье уничтожила все, что на протяжении долгой жизни было с тобой, — любовь нашей семьи? Ты могла бы всегда жить с нами и радоваться еще нашим внукам. Ни я, ни сестры, ни брат никогда не бросили бы тебя в беде. Тебе была уготована хорошая старость.

В чем моя вина? Или я обязана была все предвидеть? Твои ссоры с нашей матерью, твои настроения, когда мы были еще детьми… А как ты вела себя, узнав, что Тина будет уходить из дому на два-три часа? Твоя самоотверженная любовь, твоя лояльность, а когда требовалось, и твое мужество — во время обысков в Берлине, и потом, когда ты отвозила деньги в Германию…

Мееле не могла бесконечно жить в Швейцарии. Неужто в Германии она выдала бы нас нацистам? При таких обстоятельствах наши товарищи не захотят, чтобы мы долго здесь оставались, и тогда Мееле добилась бы как раз того, чего она больше всего боялась, — мы вынуждены были бы покинуть Швейцарию.

Трудно было всесторонне осознать трагичность ее поступка.

Через два дня, уходя к фрау Фюсли, она обернулась в дверях:

— Я вас не упущу из виду, можете быть уверены.

Теперь с раннего утра маленькая фигурка усаживалась на скамейке, у которой даже спинки не было, между солдатскими бараками и нашим домом. Стоило кому-то из нас выйти за дверь, Мееле поднимала бинокль. Откуда он у нее взялся? Если я шла в деревню или на станцию, она направляла его на меня, покуда я не скрывалась из виду.

Может быть, она набрела на идею — ее странное поведение бросалось в глаза — сообщить о нас солдатам?

Мы действовали с максимальной быстротой. Я разыскивала для Франка и Тины пристанище в какой-нибудь отдаленной местности и нашла детский пансион, который мне понравился. Директор и его жена оказались прогрессивно настроенными молодыми людьми. Я заплатила им вперед, надеясь, что они позаботятся о детях, даже если нас арестуют.

Мы с Сидом никогда не уезжали вместе, не хотели оставлять Тину без присмотра. Мееле один раз встретила Франка и спросила его о нас.

Много времени отняли поиски квартиры. В соседнем кантоне посреди большого города я нашла две комнаты, которые мне не нравились, но были удобны для работы. Да и как могли мне понравиться комнаты с холодными оштукатуренными стенами, после того как я жила в дышащем теплом, деревянном «Доме на холме»?

В тот вечер, когда я вернулась, меня поджидала фрау Фюсли.

По ее виду я сразу поняла: что-то случилось.

Мееле все ей о нас рассказала и намекнула, что хочет обратиться в швейцарскую полицию.

— Я в политике не разбираюсь, — сказала фрау Фюсли, — но знаю: война и Гитлер — это несчастье. И еще одно я знаю: вы человек, который ничего плохого сделать не может. Поэтому-то я сразу и пришла сюда. Мне бы очень не хотелось, чтобы фрау Мееле оставалась у нас. Меня возмущает то, что она сделала, и то, что еще хочет сделать.

Я просила фрау Фюсли немного подождать и объяснила ей, как прежде объясняла Лилиан, что мы — антифашисты и считаем правильным работать против Гитлера. А многое из того, что говорила Мееле, — всего лишь плод ее фантазии.

— Она все время твердит о Тине. Купила себе железнодорожный справочник и говорит, что собирается в немецкое консульство. По-моему, все это ужасно, вы только не спускайте глаз с Тины, — сказала фрау Фюсли.

Сначала Сид унес чемоданы детей. Холодные осенние туманы были нам на руку. Потом я с Франком и Тиной, по-прежнему в тумане, пошла на станцию, а Сид вернулся. Мы предпочитали не оставлять дом.

Как тяжело было у меня на сердце, когда в дороге я должна была сказать Франку, что мы едем в пансион, где он останется вдвоем с Тиной. Пора ему опять учиться в нормальной школе.

Больше всего мальчика оскорбило то, что он только теперь об этом узнаёт.

— А ты надолго нас отсылаешь? На субботу и воскресенье мы сможем приезжать домой?

— Франк, мы хотим устроить жизнь по-другому. «Дом на холме» слишком велик и слишком дорог, мы снимем маленькую квартирку недалеко от школы, может быть, в городе, и тогда вы вернетесь.

— Уехали из «Дома на холме», а я ничего не знал! — Он тер кулаками глаза.

— Мееле больше не будет жить с нами, — тихо проговорила я.

— А Сид?

— А Сид будет.

— А если бы я не сказал ей «ведьма»?

— Все было бы точно так же.

— Но Сид ведь может смотреть за нами, когда ты уезжаешь, у него это хорошо получается. Нельзя сразу так сделать, вместо этого пансиона?

Я с грустью взглянула на него.

Тине я тоже пыталась объяснить, что произошло. Она поняла это, только когда я простилась с ней в незнакомом месте, среди чужих людей.

— Не уезжай, — рыдала она, — мамочка, милая, хорошая, останься со мной. — Она вырвалась от Франка и крепко вцепилась в меня. Она горько плакала и никому не удавалось разжать ее ручонки. Франк подошел к нам и стал гладить ее по щеке, а у самого в глазах стояли слезы.

— Тиночка, я ведь тоже тут остаюсь, а мама, ты же ее знаешь, она скоро вернется.

Тут уж я не выдержала с силой разжала пальцы Тины, за руку простилась с воспитательницей и постаралась уйти как можно быстрее.

«…а мама, ты же ее знаешь, она скоро вернется». А если она не вернется? Как дети переживут такой удар? И все это даже не из-за работы, работа придала бы храбрости, а из-за сумасшедшей старухи. Из-за нее пришлось бросить дом, оставить детей, прервать революционную работу и, может быть, еще угодить в тюрьму.

В поезде на обратном пути я немного успокоилась; облегчение, усталость, тишина, которой я давно не ощущала, переполняли меня. Отступил постоянно нависавший кошмар, что Мееле похитит Тину и увезет в Германию.

Когда фрау Фюсли пришла доить коров, я объяснила ей, что мы вынуждены выехать из дома, и просила ее никому об этом не говорить. Она поняла и только сказала:

— Мне будет очень одиноко.

Такие прощания и мне давались тяжело, тем более что я лучше всех знала, что прощаюсь навсегда. Трудно было мне и окончательно проститься с домом, и с окружающей природой, которую я знала и любила в любое время года.

Ночью мы выкопали рацию, в последний раз я работала здесь, наверху. Через несколько дней я выйду в эфир уже на новом месте. Мы решили продолжать работу без долгого перерыва. Шла война, и мы обязаны были пойти на риск, несмотря на возможные последствия предательства Мееле. Ведь и то уже было равносильно чуду, что при столь частых выходах в эфир наш передатчик еще не был запеленгован! С этой точки зрения перемена места была нам даже удобна.

Сид поехал вперед. Я осталась еще на одну ночь, чтобы на следующий день, когда дом будет пуст, поговорить с Мееле.

Она явилась сама. Уже рано утром стояла у двери.

— Где дети, где моя Тина?

До сих пор мы и виду не подавали, что знаем о ее намерениях.

— Дети в надежном месте, — сказала я.

Мееле, не понимая, смотрела на меня.

— Что это значит?

Я ответила медленно и членораздельно:

— Они там, где ты не сможешь добраться до Тины, даже если со мной что-то случится. Мы уезжаем из этого дома. А теперь иди, делай, что ты хотела, ты знаешь, за себя я не боюсь.

У Мееле подкосились ноги.

Придя в себя, она долго плакала, потом стала твердить как малый ребенок:

— Я же ничего не хотела делать, я ничего не хотела делать.

— Что теперь будет с тобою, Мееле?

— Мне все равно.

— Сколько у тебя денег? Я могу дать тебе на полгода жизни.

— У тебя нет таких денег.

— Есть, я продала брошку.

— Которую твой отец подарил ей, когда ты родилась? Как ты могла, это же был наш неприкосновенный запас. Я ни за что не возьму этих денег.

Мееле отнекивалась, пока я окончательно не разозлилась.

— А можно, можно мне проводить тебя? — спросила она, снова начиная всхлипывать.