По луговой дороге спускалась женщина. Меня поразила ее гордая гибкая походка. Женщина была высокая, сухощавая, в платке, в юбке с блузкой и рабочем фартуке. Широколицая, с приветливыми карими глазами и мелкими кудряшками — такие выбиваются из любой, самой гладкой прически.

Она извинилась, что пришла убирать коровник как раз сегодня, это следовало бы сделать раньше, но из-за болезни младшего сына — к счастью, он уже поправился — дело застопорилось. Муж ее тоже придет, а она пришла пораньше, чтобы познакомиться со мной.

Когда у женщин есть дети, разговор идет без запинок. Крестьянка мне понравилась. Я позвала Мееле, которая хозяйничала в доме, и она вышла вместе с Тиной. После того как Тина принесла вязанье Мееле, разговор зашел о том, как снимать и накидывать петли. Мееле распустила свою старую шаль и начала вязать из этой шерсти платьице Тине, сложный узор которого обсуждался с фрау Фюсли. Я ничего в вязанье не смыслю и потому оставила их вдвоем, довольная, что здесь, наверху, нашелся приятный человек, с которым Мееле может иногда поболтать.

Это было началом дружбы.

Двое старших детей фрау Фюсли часто приходили к моим ребятам, и Мееле тоже захаживала к крестьянке. Я видела ее реже, но мы относились друг к другу с уважением, и это нас сближало. Муж ее был усердным, мелочным, глуповатым, и я не могла понять, как женщина, исполненная доброты, ума и достоинства, могла выйти за такого замуж.

Под вечер я повела Франка в санаторий. После короткого экзамена по немецкому языку его определили в третий класс.

Ночью, когда все уже спали, я, стараясь не шуметь, вышла на верхнюю площадку, остановилась перед запертой дверью слева и воткнула в замочную скважину ключ, который обнаружила над притолокой. Он поворачивался с трудом. Замок надо бы смазать маслом, но лучше все оставить как есть. Дверь открывалась на площадку. Передо мной была стена из сена. Запасы его, казалось, заполняли обширный чердак весь, до краев. Хозяин брал сено с противоположной стороны, и сюда он доберется разве что к концу зимы, и то вряд ли. Я вытянула руку как раз напротив дверного замка и засунула ее в сено как можно глубже, разгребла небольшую ямку, достала приготовленный пакет, вложила его туда и опять сгребла сено. Пока такого тайника достаточно. Я посмотрела на порог комнаты Мееле и комнаты Франка. Свет не горел ни там, ни там.

Сено было колючим и ароматным… как тогда… Я зарылась в него лицом и закрыла глаза…

Мне было семнадцать лет. Коммунистический Союз молодежи, покинув Берлин, занялся пропагандой в сельских местностях. Нашу группу послали в Лёвенберг провинции Бранденбург. Мы попытались поговорить с батраками, но крестьяне натравили на нас собак. Вечером мы пели и танцевали на вольном воздухе, к нам подходили и деревенские. Ночевали мы в сарае у того единственного крестьянина, который открыто нам симпатизировал. Девушкам пришлось сначала вынуть из волос все шпильки: потерявшись в сене, они могут оказаться опасными для коровьих желудков.

Нам случалось и при других оказиях ночевать в сараях, но в тот вечер мы были настроены особенно весело. Едва мы улеглись, кто-то начал воображать, какой будет эта деревня лет через двадцать… Лёвенберг 1944 года… давно коммунистический… а наш хозяин — председатель сельского совета. Мы долго спорили, будут ли тогда отменены деньги. Мы, к сожалению, к тому времени будем уже глубокими стариками — лет по тридцать пять…

Я вернулась из Лёвенберга в воскресенье поздно вечером. Дома во всех окнах было темно. Сняв туфли, я прокралась наверх. Комната Мееле выходила на лестницу. Дверь открылась. На Мееле был халат в огромных красных тюльпанах, который совсем ей не шел. Я столько лет видела его на Мееле, что не могу пройти мимо тюльпана, чтобы не вспомнить этот халат.

— Хочешь чашку какао?

Мееле свято верила в какао. Оно было незаменимо и для утоления голода, и для поднятия тонуса, и для успокоения, и для прибавки в весе. На столе стоял термос, а рядом знаменитый ореховый кекс Мееле.

— Твои родители недовольны, особенно она. Ты слишком часто отсутствуешь. Отец собирается говорить с тобой. Я тебя выгораживала, уверяла, что ты не шляешься, а делаешь доброе дело.

Родителей, тогда левых социал-демократов, раздражало, что я, «еще такая незрелая», примкнула к партии. Ночевки на сеновалах тоже не приводили их в восторг.

После напрасных стараний склонить их в политике на свою сторону я переключилась на Мееле. С ней я добилась большего успеха. Выросшая в трудных условиях, угнетенная в детстве и в юности, она считала правильным то, что я говорила. Обязана ли я была этой победой собственной способности убеждать, или же солидарность Мееле со мной была в то же время направлена против моей матери, с которой Мееле вела безмолвную ревнивую борьбу из-за нас, детей? Тогда я была слишком наивна, чтобы считаться с такой возможностью…

Рано утром дом сверху донизу огласился протестующими воплями Франка, а вскоре появился и он сам — волосы приглажены водой, Мееле даже попыталась, что удалось ей только наполовину, сделать в этой чащобе пробор.

Мееле стояла в дверях, держа на руках Тину, и смотрела на нас. Слишком много она таскает на руках почти уже трехлетнюю девочку. Франк, стоит ему отойти от дома на порядочное расстояние, тут же растреплет свою прическу. За спиной у него был новенький ранец, что нисколько его не утешало.

— Тебе обязательно как раз сейчас уезжать?

— Завтра к вечеру я вернусь.

— А может, все-таки сходишь со мной туда еще разок, поздороваться?

Я медлила.

— Если ты один не можешь…

Для меня достижением были любые его самостоятельные действия.

Он отпустил мою руку.

— Ну ладно.

Я поехала в город, расположенный неподалеку от немецкой границы. Нашла нужную улицу, белый крест, крошки мела на лотковом камне, вошла в доходный дом напротив, остановилась в подъезде, отыскала небольшое отверстие под резным набалдашником перил и взяла листок бумаги.

Потом я вышла, стерла крест и сбросила крошки мела, кружным путем поехала в отель, заперлась и спрятала бумагу.

Я снова вышла на улицу и обошла все радиомагазины города. Но нигде не оказалось того, что мне было нужно. Или просто мне не хотели этого дать?

В скольких городах уже я тщетно предпринимала такие попытки.

Переночевав в этом городе, я наутро уехала в Берн, заходила там во все радиомагазины и только в последнем, самом маленьком и отдаленном, я, наконец, купила генераторную лампу.

Как прекрасны были старинные здания, как приветливы люди, как я вдруг зверски проголодалась! Никогда фашизм не победит!

Маленький синий поезд с мучительными усилиями тащился в гору. Когда я сошла, солнце уже скрылось за вершинами гор, но краски еще не потухли, почти все мыслимые краски, яркие и блеклые, резкие и мягкие, масло, пастель, лак, тушь, угольный карандаш; краски неба, лугов, снега, леса, скал, ущелий, полей и долин.

Я заглянула в окно. Тина возилась с пластилином. Ее брат сидел возле Мееле, и они вдвоем рассматривали большой лист бумаги. Франк, казалось, был так захвачен, что мне стало жаль нарушать их единение.

Стоило мне переступить порог кухни. Франк бросился ко мне и Мееле перестала для него существовать. Я ничего не спросила о его первом дне в школе, а постаралась включиться в разговор, который они тут вели. Мееле бросилась к плите, и через несколько минут на столе уже стоял кофейник и присыпанный сахарной пудрой кекс. Без Мееле мне пришлось бы тащить детей с собой в поездку. Долгий путь по железной дороге с непоседливой Тиной на коленях… Пока я занимаюсь своими делами, они сидят в гостинице… В Берне они ждут в вокзальном ресторане, а я бегаю взад-вперед, как затравленный зверь. Мы возвращаемся в остывший дом, разводим огонь, дети собирают на стол…

Но с нами Мееле, и Франк шепчет мне:

— Она задыхается, говорит, здесь все горами загорожено. Говорит, там, где она выросла, воздуху было больше. Луга, речка и много неба…