Хозяин, хутор которого был в полукилометре от нас, приходил кормить и доить их. Он был нашим ближайшим соседом. «Дом на холме» принадлежал ему; один художник обставил этот дом и жил в нем до самой смерти.

В первый же день я распределила комнаты на верхнем этаже. Франк с Тиной получили самую большую, Мееле и я — маленькие. Но Мееле захотела, чтобы Тина была при ней. Таким образом, большая комната досталась Тине и Мееле.

— А я буду жить совсем рядом с тобой, — сказал Франк, — могу, например, проделать дырку в стене и видеть тебя.

— Только попробуй!

— У мамы как раз есть сверло, болты и паяльник для…

— Человеку все пригодится, особенно когда живешь в таком уединенном доме, — быстро перебила его я, — мало ли что может сломаться.

Мальчик слишком многое видел и знал. Сейчас ему почти восемь, а что будет через год или два? Но столь отдаленные трудности мало меня волновали, слишком много их было вблизи.

Хозяин предусмотрительно сложил в кухне сухие дрова, и вскоре в плите уже пылал зажженный Мееле огонь. Мне хотелось, чтобы в первый раз в «Доме на холме» мы собрались за столом все вместе, и Тина тоже. Вечером она долго спала. Мееле даже побелела от страха, увидев, что девочка неподвижно лежит на полу недалеко от лестницы. Она ведь не знала, что Тина посреди игры, ни слова не сказав, закрывает глаза, падает и засыпает.

Мееле приготовила нам ужин. Мне так странно было вдруг избавиться от домашних обязанностей, но избавилась я от них с радостью.

— Мальчик очень медленно жует, — заметила Мееле, — поэтому он такой худющий.

Мальчик вообще перестал жевать.

— А что ты больше всего любишь? — Свежий голос Мееле, ее улыбка расшевелили моего сына. Я вздохнула с облегчением. Он языком запихнул недожеванное за щеку и ответил:

— Клецки.

— Как твоя бабушка, — сказала Мееле. — Когда я делала клецки, она съедала по семь штук. У твоего дедушки были другие вкусы, но он никогда не жаловался. Он был слишком благородный, в крайнем случае скажет: «Давай завтра приготовим что-нибудь погрызть, хорошая моя». Он всегда называл ее «хорошая моя». По воскресеньям после обеда подавался кофе. Только по воскресеньям и только ему. Он макал в полную чашку кусочки сахара и оделял ими каждого из детей. Я до сих пор вижу, как вы строились в шеренгу. Благородный человек, — повторила Мееле, — с ним я никогда не ссорилась, уж скорее с ней. Трудность заключалась в том, что ему нужна была тишина, десять часов тишины в день для его научной работы. Ну, я и говорю, не ему, конечно, а ей: «Либо тишина, либо шестеро детей, то и другое вместе не бывает».

— Кому это «ей»? — спросил Франк.

— Ясное дело кому.

— Твоей бабушке, — вставила я.

Мы убрали со стола. Собственно, мы хотели комнату возле кухни использовать как гостиную, но из этого ничего не вышло; в кухне было так уютно, что мы собирались вместе только там.

Мееле ставила перед собой корзинку для рукоделия, я играла с Франком в мюле, а Тина причесывала куклу; чем больше волос оставалось на гребенке, тем — она считала — лучше.

Тетя Мееле напевала песню, сначала тихонько, а потом уже в полный голос. Разве могла она чинить или штопать без песен или разных историй? И теперь, когда ей уже далеко за пятьдесят, у нее остался тот же чистый голос, который я помнила с детства. Она пела давно мной не слышанную песню: В лесу на поляне играл олененок, и вдруг появился охотник с ружьем…

— На этом куплете ты всегда ревела, — сказала Мееле.

Я взглянула на Франка. Глаза его напряглись, я не могу подобрать более подходящего слова для этого выражения атаки и обороны одновременно.

— Это неправда, моя мама никогда не плачет.

В присутствии детей — никаких слез. С 1933 года я вообще перестала плакать. Потом, после 1945, это уже случалось, наверно, я плакала от радости, что теперь опять можно плакать.

— Ну-ну, ты же была плакса, а сколько ты страху натерпелась из-за петуха, вспомни-ка, — горячилась Мееле, — петух клевал вас, детей, и ты с ревом убегала, в конце концов тебя уже было не выманить в сад… да, а уж по ночам!..

Франк положил руку мне на колено — под столом.

— Но ты не знаешь, чем у меня кончилось с петухом, — сказала я Мееле.

— Да мы его зарезали. И ты опять ревела, только еще громче, у тебя было доброе сердце.

— Нет, моя история кончилась раньше.

Петух перелетал через ограду курятника и клевал меня в голые ноги. Мне было шесть лет, и я ужасно его боялась. Однажды мне понадобилось пройти через сад, а он опять тут как тут. И вдруг меня охватила злость на петуха, который делает со мной что ему вздумается. Тогда я, вращая руками, как пропеллерами, помчалась ему навстречу и три раза прокричала «кукареку!».

Петух остановился, подмигнул мне и полетел назад, к своим курам.

Я рассказала об этом, мне хотелось, чтобы Франк это слышал.

Он сиял.

Тина заснула у меня на коленях. Длинные ресницы отбрасывали тени на ее круглые щечки, и она как две капли воды была похожа на свою куклу.

Мееле взяла ее у меня, а я пошла укладывать Франка.

Даже когда я потушила свет, он не хотел меня отпускать.

— Ко мне в окно смотрит луна.

— Мееле сошьет занавески.

— Сшей сама. А почему ее зовут Мееле?

— Вообще-то ее зовут Вильгельмина, а мы, дети, сделали из Вильгельмины Мееле, а иногда называли ее тетя Мееле.

— Я буду звать ее Вильгельмина. И зачем ее мать выбрала ей такой дурацкое имя?

Я рассказала Франку о жизни Мееле до того времени, как она появилась у нас. Когда я кончила, луна уже зашла и комната тонула в темноте. Франк прошептал мне на ухо:

— Лучше я буду звать ее Мееле.

Тетя Мееле сказала правду: в детстве я была трусихой, легко плакала, а от сочувствия ревела еще пуще. И не только из-за петуха, но и из-за булавки. Ее тоже боялась, пока мне не исполнилось семь лет, так как в 1914 году мы переехали, и главные страхи относились теперь к «старому» дому. Я слышала, что кто-то ножом вскрыл себе вены, чтобы умереть, и никак не могла взять в толк, неужели маленький порез — а у меня они бывали сплошь и рядом — может привести к смерти. Мой брат, который был на два года старше меня, объяснил мне, в чем дело. Его заключительная фраза: «Достаточно даже проткнуть вену булавкой». Для иллюстрации он вытащил из корзинки Мееле булавку и поднес ее к своей руке. Я вскрикнула и вырвала у горячо любимого брата орудие самоубийства. Мой брат, когда бывало нужно, поддерживал и защищал меня, но мог ли он отказаться от удобной возможности впредь, если я не пожелаю выполнять его волю, вытащить булавку и тем самым заполучить объятого ужасом и потому смиренного раба?

Ночью моя подушка была утыкана булавками, змеи и обезглавленные петухи разгуливали по моей комнате, я кричала и не могла успокоиться. Мама была тогда в отъезде. После четвертой такой ночи Мееле вызвала врача. Он предписал по вечерам заворачивать излишне нервного ребенка в простыню, предварительно смоченную в холодной воде и слегка отжатую.

«Прижми руки к бокам», — говорила Мееле, быстро и ловко превращая меня в мумию. Тесная мокрая простыня, в которой я не могла пошевелиться, стала для меня новой мукой.

Страхи присущи всякому детству. Почему у меня они были болезненно чрезмерными, что в будущем не сулило ничего хорошего, я сказать затрудняюсь, тем более что росла я в уравновешенной, гармонической обстановке.

Не могу я объяснить, и почему я потом изменилась; в моем развитии не было никакой целенаправленной борьбы со слабостями, никакого сознательного преодоления страха. Я думаю, что изменили меня те требования, которые предъявляла жизнь. Я стала даже мужественным человеком, но это мужество, так же как и у других людей, распространялось не на все сферы жизни. Человека, мужественного абсолютно, я до сих пор еще не встречала, а если и есть жизнеописания таких героев, значит, в них кое о чем умалчивается.