То «сущностное и глубинное» на самом деле было связано с «Пойди», и даже основные контуры всего этого плана были им уже намечены. Он, конечно же, никому об этом не рассказывал, ни одной живой душе. Это исследование станет делом его жизни и распространится на все аспекты главы «Пойди», начиная с географического, с изучения каждого места, связанного с праотцем Авраамом, от Ура Халдейского до Хеврона, и кончая метафизическим аспектом странствий души на пути к совершенству. При этих мыслях душа его заранее вздрагивала одним из шестидесяти блаженных содроганий от предстоявшей ему поездки.
И вот, когда был подан знак, дорога оказалась перекрытой и он очутился перед глухой стеной. Все началось с телефонного звонка. В один из дней перед окончанием последнего учебного года в семинарии, когда секретарша вошла в класс и сообщила, что учащегося Исраэля Шошана просят к телефону, его сердце упало от страха: что-то ужасное случилось дома. Ему, маленькому Срулику, посылают телефонограммы, телеграммы, срочные письма или торопливых гонцов только для того, чтобы сообщить нечто ужасное, чтобы уведомить о страшном ударе, об аварии, инциденте или несчастном случае в семье, чтобы вызвать его на помощь. В наиболее благоприятном случае заказное письмо может содержать последнее предупреждение перед принятием судебных мер за неуплату налога или сбора. Чтобы позвонить ему в семинарию, его матери пришлось бы одеться и пойти в аптеку, и непременно ей потребовалась бы помощь аптекаря, чтобы он нашел нужный номер телефона в книжке и набрал его для нее, не потому, что она не умела читать или не в силах была набирать цифры, а по причине волнения и спешки. Этим черным бесстрастным аппаратом она пользовалась только в минуты несчастий, когда нужно было вызвать врача, или карету «скорой помощи», или полицию, чтобы разнять дерущихся соседей, и когда она до него добиралась, у нее уже не хватало дыхания, и она пребывала в смятении и панике и от самого несчастья, и от бега, и от предстоящего разговора, от которого зависел успех ее миссии и вся надежда на спасение. Звук ее тяжелого задыхания отдавался в трубке и сопровождал ее мелодичный, нежный и ломкий голос.
— Здравствуй, Исраэль. Это говорит мама. Как твое здоровье, мой милый? — Неожиданный вопрос, не относящийся к делу, с целью рассеять его испуг, и на всякий случай добавка: — Не пугайся. Я только хотела попросить, чтобы ты сразу вернулся домой после занятий, а не шел сперва на работу в библиотеку. Это связано с папой. Нет, он не заболел, он уехал.
И Срулик, конечно, не дождался последнего урока, а немедленно побежал домой. Отец его время от времени исчезал из дому, не из-за семейных ссор, а просто потому, что дом исчезал из его сознания, — так увлеченный игрой мальчишка забывает вернуться к обеду. Как мальчишка он вел себя и в работе: энергично и неотрывно занимался тем делом, которое его интересовало, и откладывал все скучное и посему находился в постоянной нужде, хотя и считался одним из лучших плотников в городе, учившихся у Старика. В свое время он был любимым подмастерьем Старика — знаменитого Маркела Когена, отца Гавриэлевой матери.
Но на сей раз произошедшее не было одним из обычных исчезновений. Уже телефонный звонок дал ему понять, что случилось то, чего он боялся, — что отец его встал и уехал из дому вместе со своим Храмом. В детские годы Срулику делалось больно, словно от укола ножа в сердце, когда он слышал, как жители квартала за глаза называют его папу «Отстроится-Храм», потому что тот все эти годы строил из дерева модель Храма в соответствии с книгами Пятикнижия, Царств, пророка Иезекииля и «Десницей сильной» Маймонида, а работая, напевал:
Отстроится Храм,
Наполнится град Сиона,
Наполнится град Сиона…
[11]
Отстроится-Храм взял свой Храм и уехал с ним за границу. Он утверждал, что отправляется в Вену для изучения столярного искусства, но с тех пор, как он уехал, Срулик слышал от многих приехавших в Палестину, что отец его прибыл не в Вену, а в польские местечки, и вовсе не обучается мебельному искусству, а демонстрирует макет Храма евреям, которые и там величают его «Отстроится-Храм».
С отъездом отца отношения с бабушкой Шифрой вновь приобрели особую значимость. Хотя они все эти годы нуждались в бабушкиной помощи, поскольку заработка Отстроится-Храма никогда не хватало на содержание семьи, но с его исчезновением их зависимость от поддержки бабушки Шифры, маминой матери, возросла, ведь Срулику доходов от службы в библиотеке хватало лишь на оплату занятий в семинарии да на карманные расходы. Так это начинается: после всех перекладываний со дня на день мама наконец собирается с силами и утром в четверг встает, чтобы пойти к бабушке Шифре за недельным пособием к субботе. В бабушкином доме она усаживается на большой диван в большой комнате, ставит у своих ног соломенную корзинку, с которой отправится за покупками на те деньги, что даст ей мать, складывает руки, пригибает спину и моргает с тем выражением готовности к боли, с которым взошла бы на кресло зубного врача. В отличие от зубного врача, который иногда ковырял зуб и сверлил его, а иногда — не сверлил, бабушка Шифра никогда не обходилась без недельной порции ковыряния и сверления по заведенному порядку и в определенной последовательности, начиная с выражения сожаления по поводу внешности дочери, хиреющей и увядающей во цвете лет, и кончая перечнем напастей, обрушившихся на ее голову в наказание, которого следовало ожидать за то, что ослушалась матери и вышла замуж за этого мастерового, за этого пустого задиру, за этого безответственного разгильдяя, за этого дурака, печально известного на весь мир под именем Отстроится-Храм. Добравшись до Отстроится-Храма, бабушка подходила к шкатулке для документов и доставала из нее коричневую квитанционную книжечку, в которой мама расписывалась в получении в такой-то день вышеуказанной суммы в счет причитающейся ей доли в дедушкином наследстве. Когда мама расписывалась, рука ее дрожала, а с исчезновением отца ее колени уже так начинали подгибаться от слабости и болей в спине, что она немедленно возвращалась домой с пустой корзинкой, чтобы лечь, а покупки на субботу Срулик делал сам, вернувшись из семинарии. Ему было ясно, что сам он, даже умирая от голода (в буквальном смысле слова), не пойдет просить милостыни у бабушки Шифры. Если он когда-нибудь к ней и придет, то явится требовать обратно награбленное этой старой злодейкой у больной дочери, явится силой отобрать у нее все имущество, принадлежащее его матери, с процентами и с процентами на проценты, твердой рукою, мышцей простертой, с шумом и на виду у всего мира.
Мысль о необходимости поспешить и вызволить из рук бабушки все то, что она награбила у мамы, просыпалась вместе с ним ежеутренне, когда он торопился вскипятить воду на керосинке. Кипячение воды на керосинке для утреннего кофе вошло у него в плоть и кровь и продолжало бурлить в его крови на протяжении всей жизни, до самых последних лет, когда уже и памяти не осталось ни о керосинке, ни о примусе. Не менее двадцати минут проходило с момента зажигания фитилей до тех пор, пока маленькая порция воды, равная двум чашкам, доходила до точки кипения. Посему он бросался к керосинке в тот же миг, когда глаза его открывались навстречу новому дню, и только после этого делал все остальное — умывался, одевался, собирал сумку, готовил ломтики хлеба для десятичасового бутерброда и возвращался к керосинке прислушаться, не поднимается ли в кофейнике чудное, желанное урчание кипящей воды. Этот инстинктивный утренний бросок остался в его членах и ничуть не изменился даже много лет спустя, и тогда, когда электрочайник занял место керосинки, и тогда, когда он уступил место газовой плите, на которой вода вскипала в считанные минуты. И если в годы учения, боясь опоздать на первый урок, он возвращался к керосинке слишком рано, обнаруживая, что вода только-только начинает чуть слышно запевать и еще далеко до пузырьков, то в дальнейшем зачастую возвращался с опозданием к чайнику, успевавшему выкипеть. В последние годы жизни, открывая глаза рано поутру и больше не бросаясь к огню, он нетерпеливо кричал жене: «Паула, поставь наконец воду кипятиться!» И все это несмотря на запах кофе, уже доносившийся из кухни.
