Хотя на примусе воду можно было вскипятить с большей скоростью, но шум при этом будил его мать. С тех пор как исчез отец, ее боли в спине усилились настолько, что она не спала по ночам и засыпала только с зарею. На кухне был еще и бесшумный примус, сломавшийся как-то в годы его детства и с тех пор не использовавшийся. Нужно было поменять на нем горелку, но на это никогда не находилось достаточно денег. Если у него когда-нибудь будут деньги, он купит не только новую горелку к старому примусу, но бесшумный примус, совершенно новый — с ног до головы, от ножек и до венчика, который вспыхнет прекрасным голубым пламенем, жарким и беззвучным. Этим утром он поневоле зажег шумный примус, чтобы нагреть на нем утюг, ведь ночью он не успел отгладить рубашку, и мать его действительно проснулась от звука накачивания. Однако на этот раз она пробудилась в хорошем настроении, без болей, и сказала:
— Знаешь что, Срулик, я сейчас видела чудный сон. Мне снилось, что папа вернулся домой!
Гул примуса, разбудивший мать и вместе с нею всю ее тоску по отцу, начал колебаться, глохнуть и стих прежде, чем утюг успел нагреться, и только когда исчез огонь, Срулик вспомнил, что он знал, что керосина в резервуаре недостаточно и уже несколько дней назад говорил себе, что настало время купить пару галлонов, только тогда у него не было ни времени, ни денег.
— Не страшно, — пробормотала его мать из угла комнаты, снова соскальзывая в дрему, в которую начала погружаться с угасанием огня. — Ну сходишь разок в семинарию в мятой рубашке. На экзаменах ты получишь «очень хорошо» даже с мятым воротничком. Отстроится-Храм никогда не выходил из дому в глаженой рубашке. Даже самая отглаженная в мире рубашка, над которой я трудилась целый час, вдруг выглядела мятой, когда он ее надевал. Я и правда не знаю, отчего все на нем выглядело мятым: штанины, рукава, воротничок…
Она, конечно, была права: он получил «очень хорошо» на выпускных экзаменах, несмотря на мятый воротничок, и она тоже стала поправляться и окрепла настолько, что была в силах снова переносить еженедельную пытку визитами в дом матери. Оставалась лишь одна неделя — последняя неделя учебного рабства, отделявшая его от великого путешествия в Ур Халдейский, когда во дворе семинарии появилась Роза. Со своего места у окна, выходящего во двор, он увидел их соседку Розу, бледную, напуганную, торопливо входящую в ворота, и сердце в его груди тут же наполнилось ощущением того, что дома случилось что-то ужасное с мамой, хотя это появление в воротах вовсе не обязательно было истолковывать таким образом. Ведь время от времени Розу вызывали помогать здешней поварихе, а если на сей раз, напуганная и задыхающаяся, она явилась не по своим делам, а по чьему-то поручению, то скорее можно было предположить, что она пришла вызвать Гавриэля Луриа, в доме которого работала дважды в неделю, будучи к тому же сестрою сеньора Моиза, оруженосца его отца — Иегуды Проспер-бека. Войдя в ворота, она на миг остановилась в растерянности, и Срулик почувствовал, что ему следует поспешить ей навстречу, но в этот миг она обратилась с вопросом к этому набитому дураку — преподавателю географии доктору Цви Садэ, который вышел во двор при трости, при портфеле и при всем своем чванстве. Она в испуге посторонилась и с почтительным трепетом ждала слова из его уст: эта бедолага питала почтение ко всем умевшим читать и писать, а уж тем более к такому господину, как доктор Цви Садэ — к учителю, и не просто учителю, а учителю учителей. Срулик, прекрасно знакомый с обоими и знавший, что столько природного ума и здравого смысла, сколько было в кончике ее мизинца, не нашлось бы во всей крупной голове доктора, не говоря уже о прочих человеческих качествах, при виде ее совершенного самоуничижения исполнился не только злости на этого дипломированного дурака, но и ощущения полной и окончательной беспомощности.
— Да-да, такую морду лица имеет все человечество в целом.
Эта ситуация, в которой напуганная Роза в страхе и восторге стояла перед вышеназванным учителем, вдруг с пугающей ясностью представилась ему сценой, изображающей все человечество.
— Все эти великие, все эти спасители, все эти врачи, все эти руководители способны принести избавление дивящимся им и верящим в них толпам так же, как доктор Садэ способен вернуть Розе отца, убитого жителями Лифты двадцать лет назад.
При чем тут давние убийцы из деревни Лифта, что на западных окраинах Иерусалима? Прямая и внятная связь заключалась в обрушившемся на него сокрушительном ударе.
— Все пропало, — сказал он себе. — Ничего не поделаешь. Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать[12].
Доктор Садэ что-то сказал Розе и указал тростью в сторону секретариата. Она склонила голову, замотанную в платок, и скрылась в здании. Когда прошло уже полных пять минут, а дверь класса так и не открылась, опасения Срулика рассеялись и он вздохнул с облегчением. Значит, весь этот ужас, охвативший его при виде напуганной, бледной и спешащей Розы в воротах, не имеет ничего общего с реальностью и вызван только постоянной нервозностью, его собственным внутренним напряжением, заставляющим его вздрагивать от малейшего шороха.
— Чудо было совершено для меня, что она не вошла в класс, — сказал он себе, и бурлящая веселость сменила гнетущий страх, растаявший с появлением всплывшей из глубины дней полной света картины.
Однажды, много лет назад, его отец сорвал попытку ограбления одного магазина и помогал в поимке взломщиков. Об этом тогда сообщалось в газетах, и когда он был вызван свидетелем со стороны полиции, весь квартал явился лицезреть судебное заседание. Пришли все, кроме бабушки Шифры. Девочка в синем платье бежала вдоль длинного коридора суда, и все улыбались ей и называли ее Оритой. Даже полицейские расступались и радостно пропускали ее, потому что она была дочкой судьи. Во время дачи показаний, когда его отец, описывая, как в погоне за одним из грабителей он упал в яму, полную хлама, сказал: «Чудо было совершено для меня, что я вышел оттуда цел и невредим и не сломал обе ноги», судья, слушавший все время с замкнутым и непроницаемым выражением лица, вдруг улыбнулся и заметил:
— Так-то вот в наши дни. В наши дни чудо — это несчастье, которое могло случиться и не случилось.
С мыслью «чудо было совершено для меня, что Роза не вошла в класс» его захлестнули радость, свет и какая-то странная дрожь счастья со вкусом той сцены, не испорченным тогда, несмотря на отсутствие девочки в синем платье. Когда он увидел ее бегущей по коридору, то понадеялся, что в конце концов она попадет в зал и увидит его и его отца во всем величии, но эта Орита исчезла в какой-то другой комнате и больше не показывалась.
Бабушка Шифра тогда вызвала его разочарование. После всех бравых героических поступков отца, после того, как о нем писали в газетах и была выражена благодарность в суде, после того, как все соседи и все владельцы лавок от Бейт-Исраэль до Бухарского квартала подходили пожать ему руку и похлопать по плечу, можно было предполагать, что бабушка наконец-то прозреет и увидит, кто такой его папа. Было несомненно, что внутренне она раскаивается во всех обидах, которые она ему нанесла в лицо и за спиной, что в глубине души она сожалеет и радуется одновременно. Сожалеет о всех совершенных против него на деле и в мыслях грехах и радуется тому, что слава его воссияла над всем кварталом. Но она выразит это не иначе, как прекрасным способом, избранным ею, чтобы вознаградить его за все, чудным сюрпризом, который она ему приготовит. Поскольку он всегда страдает от недостатка качественных инструментов, от необходимости пользоваться машинами других, богатых мастерских, она тайком снимет для него большую просторную мастерскую в центре нового торгового центра и установит в ней самые совершенные машины, купленные у поставщика английских фабрик. Только когда все готово и расставлено по местам, появляется она, и приглашает всех с собою, и по-прежнему ни о чем и вида не подает. Только у входа в лавку она протягивает ему ключи и говорит: «Возьми, это твое. Открывай лавку, чего ты ждешь?!» И еще в тот день, вернувшись из суда, он услышал, как она говорит маме:
