За столом не без помощи бутылки коньяка разговорились довольно быстро. Стояла жара, и, с разрешения Виктории, мужчины сняли кители. Только педант Копкевич лишь расстегнул крючки тугого воротника, бросая косые взгляды на гостя.
- Приехал я сюда, понимая, что надобно устраивать жизнь в тишине и спокойствии, - разоткровенничался Алексей Алексеевич. - Надоело, знаете ли, все время закрывать ставнями окна и вздрагивать каждый раз, когда за окном гремит случайный выстрел... Положение сейчас в России, между нами говоря, таково, что могут в любой момент за здорово живешь пристрелить прямо на улице, и никто из убийц искать просто-напросто не будет. А я, знаете ли, не хочу, чтобы моя единственная девочка сталась сиротой...
- Мне кажется, - вмешался в разговор Шмидт, - что вы очень и очень скоро начнете скучать по России. Поверьте, кому-кому, а нам, морякам, ностальгия, эта болезнь тоски по родным краям, очень даже хорошо знакома.
- О, нет! - улыбнулся Лаврентьев. - Я, господа, этой болезни не подвержен. Кстати, - он вдруг резко переменил тему беседы. - Я слышал, что вы увели пароход из Владивостока, чтобы не сдавать его Меркуловым. Скажу прямо: в душе я одобряю ваш поступок - какой, к чертовой матери, из нечесаного купчины премьер-министр? Но вот относительно разумности... Вы, если я не ошибаюсь, намерены сдать судно большевикам?
Увидев молчаливый утвердительный кивок Шмидта, Лаврентьев вскочил и пару раз прошелся по крохотной каюте взад-вперед:
- Но, господа, рано или поздно большевики потерпят крах! Неужели вам импонирует мысль о том, что вы будете повешены на одной виселице с ними? Простите меня за прямоту, но...
Грюнфильд, явно недовольный наметившимся направлением разговора, попытался разрядить возникшее напряжение шуткой:
- Отчасти вы правы, Алексей Алексеевич. Приходиться надеяться только на то, что большевики рухнут уже тогда, когда нас с вами н свете не будет... А вообще-то мы находимся сейчас между Сциллой и Харибдой. Но лавируем, как видите!
- Я уверен, - упрямо крутнул головой Лаврентьев, - что вам придется вернуться во Владивосток. Я слышал от весьма и весьма компетентных людей, что вам не будут отпускать здесь ни угля, ни продовольствия, ни даже воды. Как будете жить без всего этого?
И тут вдруг встрепенулся до сих пор хранивший тяжелое молчание Копкевич. Он снова застегнул только что расстегнутые крючки на воротнике кителя и, равнодушно глядя в иллюминатор, сказал, ни к кому особенно не обращаясь:
- Если господа позволят, я расскажу им от котенке. Не притчу, а самую чистую и святую правду.
- Простите?! - изумился Лаврентьев.
- О котенке, - хмуро, как, впрочем, всегда, подтвердил свои слова Копкевич. - Я не оговорился, господа. Я видел этого самого котенка на одной китайской шхуне с год тому назад. Я ходил тогда на "Колыме", и судьба уже забрасывала меня в Печжили, так что в этих местах нахожусь не впервые. Так вот: пригласил меня капитан этой шхуны к себе в гости. Между прочим, у него очень интересное имя - его зовут Роберт Бернс...
- Восхитительно! - захлопала в ладоши Виктория. - Он, конечно же, тоже пишет стихи?
- Нет, сударыня, - едва заметно улыбнувшись, ответил помощник капитана. - Он терпеть не может стихов вообще, и я подозреваю, что он никогда не слышивал о своем знаменитом однофамильце. Он сам англичанин, а командует китайской шхуной. Известно ведь, что нет на свете моряков хуже китайцев. Их правительство сознает это и берет капитанами на свои суда только иностранцев. Но мы несколько отвлеклись... Так вот, у этого самого Бернса на борту я и увидел котенка. Худой такой, ободранный, еле лапы волочит. "А ну его! - отвечает мне Бернс. - Я вообще-то давал команду, чтобы кормили, но так уж китайцы устроены: никогда не бросят куска кошке или собаке. Привыкли постоянно голодать сами, поэтому и традиция у них такая выработалась". Китайцы слышали наш разговор, головами даже закивали, языками защелкали. "Чуфан, - говорят, - надо!" Кормить, значит, надо. Ну, думаю, поняли они, что к чему. Так и ушел я тогда со шхуны "Мари Аз". А вот вчера снова увидел ее на рейде по соседству с нами. Вспомнил Бернса, как он там!? И решил смотаться к нему. Жив, оказался, вполне здоров и счастлив. С распростертыми объятиями меня встретил: "Мистер Копкевич, как тесен мир под луной и солнцем!.." И опять увидел я у него на палубе ободранного и захудалого кота - того самого, год назад бывшего котенком. Словом, не буду вас утомлять, но повторилась прошлогодняя история слово в слово. Опять китайцы головами кивали: "Чуфан, чуфан надо!" Забрал я, короче говоря, этого несчастного кота на "Ставрополь". Матросы его сразу же Васькой прозвали. Паете ему из какх-то секретных запасов сухого молока навел даже. Посмотрите, через неделю раскормят так, что шерсть блестеть будет. Ходит по палубе, мурлычет...
- О, - вздохнул Лаврентьев, - щедрость русских не присуща другим народам мира - это чисто национальная черта. Но, в сущности, с какой целью вы поведали нам эту историю, господин Копкевич? Где мораль, которой я пока что не вижу?
- И напрасно не видите! - усмехнулся помощник. - Я рассказал вам эту историю, господин Лаврентьев, к тому, что сейчас все мы, здесь с вами находящиеся, как раз и напоминаем того самого подыхающего котенка. Но ведь дело-то это временное. Кто знает, как повернутся колеса на колеснице Фортуны? Не исключено ведь, что по прошествии времени и у нас шерсть на боках залоснится? Как сейчас у вас, к примеру?
Лаврентьев косо усмехнулся.
- Ну уж что касается вас, - с едва заметным раздражением в голосе ответил он, - то вы, господа, напоминаете мне совсем другого кота. С вашего позволения, я расскажу вам о случае, коему сам был свидетелем. Происходило это в Москве, года три назад, весною. Проходя по Тверскому, заметил я толпу людей у трамвайной линии. Ну, разумеется, тоже полюбопытствовал, подошел. И увидел, господа, странное зрелище, в кое не поверил бы, не окажись его очевидцем! Искусанная собаками, ободранная, еле волочащая лапы кошка сидела на рельсе и смотрела на приближающийся трамвай. А тот - ближе, ближе... Кто-то не выдержал - выхватил кошку из-под самых колес. А она посмотрела на своего спасителя странными глазами, да и снова ползком, ползком - да на тот же рельс, дожидаться следующего трамвая. И тогда я понял: это же самоубийство на наших глазах свершается! Вы понимаете меня, господа, - самоубийство!
- Ну, - спросил Копкевич небрежно, - и свершилось?
- свершилось, господа, - трагическим голосом ответил гость, - свершилось...
Наступило неловкое молчание, которое вновь рискнул нарушить тот же Копкевич.
- Кстати, Генрих Иванович, - по-деловому обратился он к капитану. - Суточную норму воды я сегодня сократил до одного литра на человека. Боюсь, что скорое нам придется налаживать перегонку морской воды - иного выхода не вижу. Барометр держится высоко, дождей, видимо, не предвидится.
Он встал и, сдержанно поклонившись замолкшим и погрустневшим гостям, непривычно для них сутулясь, вышел из капитанской каюты.
На палубе в окружении матросов Копкевич увидел старого знакомого - китайца Биня, прозванного Борей.
Матросы, завидев помощника, расступились, и Копкевич остался лицом к лицу с гостем. Впрочем, "лицом к лицу" - это не совсем верно: китаец был почти на две головы ниже русского. Он испуганно смотрел на важного господина в белоснежном кителе, ожидая, наверное, от него какой-нибудь пакости. Но, к его удивлению, помощник капитана повернулся сначала к боцману:
- У нас в трюме есть спички?
- Ящиков тридцать наберется, - неуверенно ответил Москаленко. - Но, конечно, посчитать можно.
- Вот и посчитайте, - распорядился Копкевич. - И обязательно доложите мне.
Он повернулся к гостю и, призвав на помощь все свои познания в китайском языке, мешая его с английскими словами и фразами, сказал:
- Воды, Боря, надо... Ветер... Понимаешь, вода? Ты нам - бочку воды. Мы тебе - коробок спичек. Вода - спички. Спички - вода. Понимаешь, Боря?
