- Я же просил, - слабым голосом сказал капитан. - У меня мигрень!
- Мигрень на сей раз, как видно, придется отменить, - усмехнулся первый помощник и бросил на стол небольшую довольно потрепанную книжку. - Вот, лучше полюбуйтесь...
- Что? Что... это? - спросил Грюнфильд, хотя уже и сам видел, какая именно книга лежала перед ним. - Откуда?!
- Это, Генрих Иванович, с вашего позволения, работа господина Ленина "Богатство и нищета в деревне", изданная Ставропольским комитетом социал-демократов, - негромко и почти торжественно сказал Копкевич. - Из сундука кочегара Кожемякина. Вот что творится на нашем с вами, с позволения сказать, судне!
Округлившимися глазами Грюнфильд посмотрел на Копкевича.
- Кожемякина в карцер! - торопливо, словно боясь, что ему не дадут закончить фразу, сказал он. - А вам приказываю провести строжайшее дознание. Раньше в меня был только судовой матросский комитет, а теперь, кажется, завелись и большевики?
- Кажется, - кивнул первый помощник. - И я бы на вашем месте прямо поинтересовался об этом у господина Шмидта...
- Август Оттович, - спросил через несколько минут приглашенного в капитанскую каюту второго помощника Грюнфильд. - Я хочу, чтобы вы ответили мне честно, ничего не скрывая... Мы вдали от родины, неизвестно, какую участь готовит нам судьба. Но я хочу знать, с кем имею дело. Вы большевик?
Шмидт с тонкой улыбкой окинул его с головы до ног, и почти такую же улыбку капитан увидел на губах Копкевича.
- С вашего позволения, - ответил Шмидт. - С одна тысяча девятьсот семнадцатого года. В Одессе вступил.
Капитан кивнул с видом, словно бы ответ этот не был для него неожиданным:
- Что ж, будь по-вашему. В конце концов, это - ваше личное дело. Но... кроме вас, на судне есть еще... лица, состоящие с вами в одной политической партии?
- Есть, - снова ответил помощник.
- Я так и думал, - вмешался в разговор Копкевич. - И боюсь, что факт, о котором только что сообщил нам господин Шмидт, может иметь пагубные последствия для состояния дисциплины на судне.
Капитан тихо опустился в кресло, и в этот самый миг дверь распахнулась. Сама по себе, без стука. На пороге стояла группа матросов, которых возглавлял Корж. Лица их были суровы и выражали какую-то непонятную Грюнфильду решимость.
- В чем дело, господа? - вскочил он. - Извольте немедленно убраться! - лицо капитана покрылось красными пятнами, левая щека заплясала в нервном тике.
Но предсудкома шагнул вперед:
- Не торопитесь, гражданин капитан. Мы к вам от общества, а не сами по себе. Так вот, судовой комитет постановил отменить решение об аресте Кожемякина. Пршли, чтобы поставить вас об этом в известность.
С минуту по обе стороны порога длилось напряженное молчание. А потом, покраснев сильнее прежнего, Грюнфильд ответил:
- Ясно, господа. Отменили, так отменили, вам виднее. А теперь, - он обернулся к стоящим за спиной, - а теперь я очень прошу всех оставить меня одного. Надеюсь, на это я еще пока имею право?
Капитан Грюнфильд
Тщательно прикрыв и заперев на защелку за собой дверь каюты, Генрих Иванович расстегнул крючки на вороте кителя и как был, в парадном мундире и обуви, повалился на узкую привинченную к полу матросскую кровать: нервы сдали. Уткнувшись лицом в подушку, он, словно зверь, попавший по собственной глупости в ловушку, зарычал от бессильной ярости. Потом, повернувшись на бок, с силой ударил кулаком в переборку и с удивлением заметил выступившую на суставах пальцев кровь: боли от удара он не почувствовал.
Постепенно на смену ярости пришло какое-то странное полузабытье, покрытое туманом давно прошедшего времени, воспоминания сливались в единое целое с тревожными и горькими мыслями. Он думал о судьбе парохода, вверенного ему Россией, о своем легкомыслии и незрелости. И порою, перекрывая все это, в ушах его снова и снова звучал голос Лаврентьева: "А вот у вас, господа, положеньице... У вас получается нехорошо. Не пойдете же вы через Суэц в красный Питер? Не дойдете. А то бы у вас был шанс отведать крысятинки!.."
Так повелось в жизни, всегда человеку, попавшему в крайне трудное положение, меньше всего хочется думать о неясном будущем, а больше - о приятном прошлом. Потому, наверное, и капитану сейчас вспомнилось вдруг его детство в маленьком кавказском городке Пятигорске, насчитывавшем около тридцати тысяч мещан да обывателей. И память услужливо подсунула ему сейчас не видимые для других картины волшебного фонаря с панорамами городка.
Вот он, этот чистенький маленький домик на Николаевской - их скромное обиталище. Домик принадлежит отцу, обрусевшему немцу, мелкому заурядному торговцу, содержателю лавочки, на которой выведены непонятные для маленького Генриха слова -
"Колониальные товары".
На самом же деле ничего "колониального" в лавочке не было и в помине - пахло хозяйственным мылом, дешевой селедкой, отчасти уже задохнувшейся убоиной. С тех самых пор, как умерла жена - мать Генриха - отец больше не женился, воспитывал сына один. И все надеялся: станет сын взрослым, двинет вперед его торговое дело, сумеет основать фирму не хуже, чем у знаменитого московского магазинщика Елисеева, и над главной конторой будут сиять позолоченные метровые буквы:
"И. и Г. Грюнфильды и К⁰".
Так нигде и не появилась эта надпись. Зато появился со временем под луной курсант Ростовской мореходки ГеркаГрюнфильд, который через двадцать лет тяжелой флотской службы сделался, наконец, капитаном "Ставрополя".
Верстах в восьмидесяти от Пятигорска в Белой Мечети, у старшего Грюнфильда жил брат, к которому и направлял каждое лето на отдых своего сына мечтательный вдовый торговец. Брат этот имел в станице, на центральной заросшей бурьяном, площади, крохотную аптеку и занимался врачеванием.
Потихоньку дядя Христиан приучил к своему аптекарскому делу и племянника, довольно быстро научив его отличать по виду и действию касторку от капель датского короля.
- Не знаю, Генрих, - смеялся он, - не знаю, конечно, какой такой из тебя выйдет торговец, но вот аптекарем работать ты вполне даже умеешь!
В те далекие годы Герка - так звали его станичные мальчишки - вовсе не задумывался, разумеется, о своей дальнейшей карьере. Ему одинаково претили запахи селедки с мылом и касторки с каплями датского короля. Потому, наверное, редко удавалось дяде удерживать внимание племянника долее нескольких минут. Но однажды Христиан вдруг, вспомнив свою молодость, заговорил о времени службы судовым врачом на "Наварине". Его рассказы о моряках, о неведомых морях, бурях и шквалах потрясли воображение мальчика. Он требовал от дяди новых и новых подробностей, выслушивая их с постоянно разгорающимся любопытством и восхищенными глазами.
Когда отец приехал в Белую Мечеть забирать его в очередной раз, дядя почему-то с грустью осмотрел на брата, похлопав племянника по плечу:
- Придется нам с тобой, дорогой Иоганн, других преемников своему делу поискать. Не будет он ни торговцем, ни врачевателем.
- Кем же он будет? - удивился отец.
И Христиан очень серьезно и даже отчасти торжественно ответил брату:
- Помяни мое слово, брат Иоганн! Генрих не будет никем на свете, он будет только моряком!
Из окна дядюшкиного дома была видна заросшая лебедой центральная станичная площадь, три молодых тополя возле здания школы. И они, казалось, кивали в тот момент не под ветром, а по согласию с дядюшкиными словами.
Так и случилось. Он стал не только и не просто моряком, но полноправным хозяином одного из лучших судов Российского добровольного флота. Он считался хорошим капитаном, да и сам, признаться, считал себя таковым. И всегда знал: капитан головой отвечает за судно и за жизни тех, кто на нем находится. Гибнет судно - капитан гибнет вместе с ним, он обязан погибнуть вместе с ним, гордо и прямо стоя на мостике. На то он и капитан. И пусть не будет рая на том свете, пусть не будет вечного успокоения души тому капитану, который осмелится покинуть в беде своих людей, свое судно, который выше их поставит свою собственную никчемную жизнь...
