— Моих читателей я подготовил. Я мог бы даже предсказать, что Карл удерёт к султану. Но это не конец войны. Сумасшедший король скорее умрёт, чем признает себя побеждённым. Сестра его Ульрика — фрукт с той же ветки. Сущая валькирия, как сказал мой знакомый.

   — Опять ваш таинственный швед... Ну, валяйте! Что же будет дальше?

   — Упрямец поплатится. Ему жаль было уступить Петербург, так теперь он потеряет ещё две-три гавани. Где? Например, Ригу... Море там, кстати, слабо замерзает. Наши тори завопят ещё громче — им же мерещится крах нашей коммерции. Злой русский медведь задушит её... Понятно, мы не полезем против России, пока не развяжемся с французами, но после — кто знает? Это уж вам виднее, ваша честь, как поступит правительство её величества.

   — Нет, нет, вы пророк, — засмеялся Гарлей. — Но согласитесь, победитель внушает страх. У него обычно разыгрывается аппетит.

   — Не отрицаю. Важно судить без предвзятостей.

Писака неисправим. Убрать подозрения, страхи — и порох станет ненужным. Политика, основанная на разуме, на точном знании, устранит войны... Не дурно бы... Государственный секретарь снисходительно кивает. Хотелось бы верить в людской разум...

   — Вы можете успокоить парламент, — сказал Дефо. — Нам нечего бояться русского флота. Линейных кораблей — ни одного... Далеко в море царь не уйдёт.

   — Сегодня — да. А завтра?

Оба понизили голос, хотя дубовая дверь, обитая войлоком, закрыта плотно. Слуга отправлен спать. Разговор узкослужебный идёт теперь в кабинете Гарлея за табаком, за кружками пива.

   — Что там у них, на новой верфи, в Петербурге? Ведь для царя флот — самое важное.

   — И для нас, — улыбнулся Дефо.

   — Где чертёжник? Удрал к своим?

   — Ничего подобного. Ловкач же ой! Вуд, впрочем, помог ему... Так вот, швед изменил внешность, имя и устроился у одного чиновника, русского... Кикин, Александр Кикин, интендант при Адмиралтействе.

   — Браво, друг мой!

   — Досадно, ваша честь! Сколько занятных историй я мог бы рассказать читателям! Например, про этого фанатика-шведа. Такие люди редки в наше время.

Газета Дефо, однако, процветает. Нет, с Полтавой он не попал впросак, как французы. Вообще, никакие письма из-за границы не помещаются буквально — разве что выдуманные. Дефо пишет весь номер «Обозрения» сам. Победу царя он подать не спешил, уточнял, слушал её отзвуки — зато выложил читателю с торжеством оракула, посрамившего невежд.

Следить за русскими делами он не перестаёт, из газеты многое перейдёт в две книги. Первая выйдет в 1715 году — это «История войн Карла XII», изложенная от имени «шотландского джентльмена на шведской службе». Тем больше доверия такому очевидцу... Шотландец, очень преданный королю, вынужден признать, что шведы в Прибалтике захватили исконно русские земли. Что царь начал правую войну и вскоре после первой битвы под Нарвой улучшил свою армию — в итоге «мы почувствовали эффект, так как через одну-две кампании московиты стали совсем другими». Между тем Карл — сожалеет «шотландец» — «не нуждался в советах, будучи полным хозяином своих предприятий». Как бы нехотя указаны все просчёты «великого» монарха. Ход полтавского сражения описан подробно, воздаётся должное храбрости русских солдат, бдительности офицеров, могуществу артиллерии, сковавшей все манёвры шведов, таланту полководцев — Петра и Меншикова. Князь, имея лишь девять тысяч конников, догнал отступавших и призвал сдаться в плен. «Шведы, которых, против ожидания, оказалось 16 286 человек, хорошо вооружённых и большей частью конных, капитулировали».

«Таким образом, — скорбит Дефо — «шотландец», — доблестная армия сведена на нет и все грандиозные замыслы его величества одним ударом разрушены».

Дефо знает своих читателей — открытый сторонник Петра имел бы мало успеха. «Шотландский джентльмен», наёмник, безмерно преданный хозяину, развенчивает Карла гораздо убедительнее.

В церкви, пронизанной сырым ветром, было холодно, младенец отчаянно визжал. Обмакнули в купель слегка, потом Гертруда и крёстная мать — дочь Крюйса Магдалена — быстро закутали новорождённого. Его назвали Петром — в честь его величества, крёстного отца.

   — Ишь как орёт, — бросил царь одобрительно, взвесив младенца на ладонях. — Значит, крепок.

Пьетро тут же затих.

   — Смышлён, — похвалил Пётр.

Сам надел на Пьетро подарок — крестик, унизанный брильянтами. Охотно согласился ехать к архитекту, привёз гостинцы для ужина. Денщики вынесли из саней бочонок венгерского вина, бочонок французского, сёмгу, осетрину, икру, лимоны, маслины.

Собралось тридцать человек. Новый дом архитекта, за рекой Мойкой, в Греческой слободе, просторнее прежнего — три избяных сруба, составленных вместе. На стенах зальца — гравюры, представляющие Рим, Париж, Копенгаген, Амстердам. Доменико, исполняя желание царя, указывал лучшие образцы зодчества, пояснял. Крюйс, Кикин, Брюс и прочие послушно поворачивали головы.

   — По мне, — сказал Кикин, — лучше всех строят голландцы.

Доменико чуть не прыснул. Врёт ведь, подлиза! Для себя задумал дворец в стиле французском. Говорил, что голландская простота — от купеческой грубости.

Царь не уловил фальши. Ласково потрепал Кикина по плечу. Кинул улыбку зодчему.

   — Наша горница с богом не спорится — верно, мастер? Какова зима, такова и изба.

Намёк на летний государев дом, недавно заложенный в саду, по чертежу Доменико. Летний, а рассчитывать надо на холод — ввиду здешнего климата.

   — Однако подобает ли? — подал голос Кикин. — У тебя, отец наш, изба, у слуги твоего — хоромы.

Адмиралтеец раскраснелся от выпитого, осмелел. Пётр обернулся строго:

   — У кого же?

   — Светлейшего князя взять... Чертог царя Соломона... Экой кусок вскопан на Васильевском!

   — Не зарься на чужое! Он не для себя одного... В гости пойдёшь к нему. Все пойдём, двери не запрет. А запрет — сломаем.

И снова зодчему:

   — Тебя не отдам князю. Ему земляк твой управит. Нам с тобой труды великие предстоят.

Опечаленный Кикин между тем напился. Начал клевать носом, всхрапнул даже. Брюс ткнул его в бок. Адмиралтеец воззрился на царя осоловело:

   — А Москва как же, батюшка? Опустеть Москве? Всхлипнул и прибавил:

   — Мерзость запустения, ржа и плевелы.

Доменико страдал, глядя на пьяного, — разозлит ведь царя, испортит торжество.

   — Про Москву забудь, — отрезал Пётр, мрачнея. — Из Адмиралтейства хода нет тебе... На виселицу разве... Накормишь матросов, как тогда, снетками тухлыми, — вздёрну.

Плаксивое кикикское бормотанье прекратилось, он отрезвел, откинулся — будто гвоздём прибило к спинке стула.

   — В Москву не пущу, — и язычки свечей затрепетали. — Не скули мне про жену хворую... Здесь тебе жить. Что морду воротишь от столицы нашей?

   — Отец... Твоя воля...

   — Чтоб сей год жену, всю фамилию — в Питербурх! Двор пускай заколотят. Не то отниму, отдам под школу. Всех сюда выгоню, всех... Кто хворый, так воспрянет. При море лучше... Вылетит хворь, вылетит...

Царь то утихал, то взрывался снова. Выручи, мадонна! Доменико молился про себя. Кикина он готов был убить. Сейчас встанет его величество и выйдет из-за стола... Не позволяй, мадонна, омрачить такой день. И не к добру это — ссора на крестинах.

   — Забыла Москва, — и мстительный огонёк вспыхнул в глазах царя, — забыла, как мы с Данилычем стрельцов рубили...

Присутствующие молчали. Пётр вдруг нервно рассмеялся:

   — Башки нет, а он на руках поднялся. Кровь хлещет, а он над плахой... Над плахой, сукин сын!

Помутневший взгляд — в одну точку. Неизвестно как разрядилось бы напряжение, если бы не придворный врач Арескин — добродушный толстяк.

   — Феномен сей, — сказал ом размеренно, — от тонкости жил. Следственно, истечение крови стеснялось.