— Верно, — отозвался Пётр. — От тонкости жил. — На лбу его выступил пот.
Слава богу, утихает гроза!
Гертруда, бледная после родов, обносила гостей пирожками. Царь осушил бокал за её здоровье, сказав:
— Архитекта мне растите! Ремесло от отца к сыну — так ведь у вас в Швейцарии?
— Верно, государь, — ответил Доменико.
— Отец тоже архитект?
— Нет... Он строитель. В нашем роду не было архитекторов. А вот у Фонтаны...
— Род знаменитый. То-то он кичится! Ты пиши туда, зови мастеров к нам!
Доменико обещал.
Когда все разошлись, отправил Гертруду в постель, сам убирал со стола. Выпил порядочно, но не опьянел. В тишине раздался крик Пьетро — он требовал материнскую грудь. Гертруда мечтает увезти его в Астано. Зачем? Чтобы потом, из южного тепла, вернуть ребёнка в здешнюю сырость? Пьетро родился здесь, к счастью, в первый день весны. Север закалит его, если богу угодно...
Держа блюдо с костями от жаркого, Доменико застыл. Он слушал сына. Крик пронизывал слои застоявшегося табачного дыма, рвался из тесных стен — бесстрашно, властно. Нет, не хилая жалоба, не; трусливый, тщедушный писк. Мужчина, сильный мужчина...
Дата рождения сына — 1 марта 1710 года — обведена на календаре красным, вписана в Евангелие — на оборотной стороне переплёта. Спать не хочется. Голос сына прорезает тишину, бьётся в окна, хочет сказать что-то всему миру...
Пусть услышат в Астано...
«Царь оказал мне большую честь — он крёстный моего Пьетро, как и обещал, и, похоже, вдохнул в него частицу своей силы. Мальчик, по общему мнению, на редкость крепкий. Да хранит его создатель впредь! Первый Трезини, родившийся в России. Может быть, не последний? Я фантазирую, милые мои, вспоминая Лючию и Джузеппе. Поздравление моё они, надеюсь, получили».
Сам он вряд ли поедет в Астано. Не сможет он оставить Петербург — месяца два нужно на дорогу. Громадный срок по-здешнему... Им там не понять. Когда-нибудь потом... Но это будет грустное свидание — с дорогими могилами. Бабушки уже нет в живых, отец одряхлел и всё настойчивее зовёт Доменико, обижается, грозит наказанием свыше. Дескать, забыл семью, откупился деньгами... Но что делать? Нельзя, нельзя уехать...
Астано двинется сюда... А почему бы нет? Дочь Лючия — ей уже девять лет — обручена с Джузеппе Трезини, своим кузеном. А он — подмастерье у архитектора в Лугано и, пишут, юноша весьма способный.
* * *
В Летнем саду на размякшей от дождей земле заухали копры. Без свай тут не построишь. Пригодились и куски гранита — остаток спалённой шведской мызы.
Начат летний царский дом.
До сих пор у Петра две резиденции: «первоначальный дворец» на Городовом и «зимний» — тоже сколоченная наспех пятистенка — близ Адмиралтейства. Служат они в любой сезон — мало ли где доведётся ночевать в пору паводка или ледостава.
Доменико знал: государь не поручит ему состязаться ни с Версалем, ни с Шенбрунном. На мысу, у впадения в Неву сонной, заросшей речки Фонтанки, Пётр отмерил небольшой четырёхугольник — шагов пятнадцать в длину, десять в ширину.
— Главная аллея весьма в стороне, — напомнил зодчий.
— Ляд с ней, — был ответ. — Канал туда тянуть, что ли? Рассуди, мастер! Дорого, да и сад обезобразим.
— Извини, — повинился Доменико. — Глупая моя голова.
Нет же, не откроется здание сразу, в перспективе, как принято у многих владык Европы. Притулится к обочине, заслонит его фасад выпушкой дубов и лип — их уже выкапывают где-то, доставят не мешкая. А воду подать обязательно, к парадному крыльцу. Расчистить Фонтанку, вырыть ковш вдоль всего здания, слегка отступя. Кратчайший спуск из дома — в лодку либо на лёд.
В межсезонье — выход по выступу вправо, на тропинку сада.
Вода будет с трёх сторон. Задний фасад — на Неву, всеми окнами, деревья по берегу не сажать. Зодчему вручён набросок, сделанный рукой царя. Указано к тому же, что здание должно быть в два этажа и по-летнему облегчённое, без подвала.
— Стены мне гладкие ставь, — сказал царь. — Для пользы ума... Лепить пока некому.
Задумал сцены из мифологии, нравоучительные, — сюиту лепных медальонов, опоясывающую дом. Доменико представил себе белоснежные рельефы на фоне красного кирпича, и в памяти озарилась Москва — полоска узорочья горизонтально, тоже между этажами, по гладкому, на зданиях приказов. Белое и красное...
Но тот поясок тонок, а здесь широкий — вид ожерелья на нищем рубище... Наличников царь не хочет — проёмы без намёка на обрамление.
— Мне итальянские венчики-бубенчики ни к чему, — твердит его величество.
Да, изыски, вельможные прихоти римских палаццо претят его величеству. Но он, Доменико, и не предложит ничего подобного. Увлечений Фонтаны он не разделяет. Теперь в зодчестве господствуют французы — и по праву. Они сумели переболеть горячкой барока, их творения не оскорбляют прохожего назойливой роскошью господ. Плоскости возделаны, расчленены пилястрами, их капители — будь то лаконичные ионические или более живописные коринфские — хранят чистоту античных форм. Никаких слащавых довесков!
Но его величество заказал дом, который мало чем отличается от казарм, возводимых в цитадели. Что же — ордер не нужен для столицы великого русского государства? Тогда излишни и зодчие.
Может быть, не прав он, Доменико? Не сетовать надо, а преклоняться перед царём — его могущество после Полтавской битвы возвысилось, а вкусы остались прежними. Победы не возбудили ни тщеславия, ни тяги к мишуре.
— Город Солнца, — произнёс зодчий.
Вырвалось невзначай. Пётр вскинул глаза недоумённо. Доменико, смутившись, объяснил: город, сотворённый писателем Кампанеллой, — город справедливых, просвещённых, не ведающих голода, бедности, рабства.
— Знать, не ленивы, — отозвался царь. — Да кто ж они? Ангелы бесплотные?
— Нет, люди.
— И кнутом не мечены? Химера!
— Отчего ж? — произнёс Доменико. — Меня, к примеру, вы не бивали.
— С собой не равняй. Человечья природа ленивая. Слышь, мастер, — оживился Пётр, — мне из Англии машину везут, паровую, для сада. Фонтаны питать будет, коли дураки не испортят. Ну, пора мне!
Захлопнулась дверь за ним — и схлынула тяжесть царской воли, давившая плечи. Царский рисунок сделался отчётлив, Доменико вгляделся трезво.
Надо спасти постройку. Надо примирить сложный рельефный декор и тоску плоскостей. Упразднить казарму. Исполнить заказ царя по-своему, как подобает не подрядчику — архитектору...
Доменико чертил и комкал эскизы, ночь провёл без сна. Гертруда прикладывала к голове холодные компрессы.
Постепенно, в тягостных сомнениях, блеснул просвет. Есть один способ... Царь указал размеры лишь приблизительно, шагами, и не станет придираться к цифрам, он — зодчий — убедит его воочию. Дело в соразмерности, в тех отношениях длины к ширине, которые рождают благородную гармонию. Рождают волшебно. На дюйм больше, на дюйм меньше — и всё преображается... Сегодня же начать макет дома! Царь увидит...
Сотню раз Доменико отстранялся от листа, довольный, и вдруг — какая-нибудь мелочь... Она словно кричала... Дверь чуть короче, чем следует, крыша чуть выше... Или не трогать крышу, а увеличить слуховое оконце?
Окна обведены белым. Но этого мало. Поток будущей лепки широк, нужно где-то добавить белого. Но где? Пожалуй, на углах дома. Да, выбелить углы, снизу доверху...
«Постройку эту, — написал Доменико, — его величеству угодно называть голландской. Однако я не видел похожей в тесноте Амстердама, среди его узких фасадов в два-три окна. Летний дворец получится более близким к московским канцеляриям — по-русски «приказам». Там такие же высокие четырёхскатные крыши, такое же расположение декора на гладкой стене. А без него это палаццо напоминало бы и некоторые простые дома у нас в Астано. Словом, у великого монарха резиденции обыкновеннейшие. Мало отличается и зимний дом царя, тоже порученный мне».
