Должность, уготованная Михаилу, известна. Иностранцев там сотни, к кому-нибудь из них приставят переводчиком. К кому? Примется мечтать посадский — возникает постройка. Дом, корабль, воздетый на стапель, крепость...

В июне 1709 года Доменико заканчивал второй каменный бастион — канцлера Головкина, остриём к протоке. Туда же смотрит кронверк, насыпанный на том берегу. Работные, коих и на сей год потребовалось сорок тысяч, облицевали его дёрном, а вал крепости по всей северной стороне разрыли, раскидали, босыми ногами примяли. Ухают копры, глубоко вгоняют толстые сваи — опору для каменной кладки.

В эти дни в армии, подтянутой к осаждённой шведами Полтаве, Пётр созвал военный совет. Надлежало решить, «каким бы образом город Полтаву выручить без Генеральной баталии (яко зело опасного дела), на котором положено, дабы апрошами ко оной приближаться даже до самого города».

«Зело опасное дело...» «Журнал» повествует словами Петра — это его лаконизм, его прямота. Призрак нарвского несчастья, первого столкновения с Карлом, витал под низким потолком хаты. Тёплый ветер колебал рушники на оконцах, свечное пламя замирало и вспыхивало, король-победитель возникал неотвязно — все победы последних лет не могли его истребить. И Пётр, глядя на генералов, вдруг с новой остротой ощутил тяжесть беды, тогда постигшей. Неужели опять та же участь? Будущее, всегда доступное ему, всегда отзывавшееся, отгородилось непроницаемой завесой. Опасно, зело опасно вступать в баталию... Никто не произнёс это вслух, но сказанное генералами к тому сводилось, и теперь они сидели молча, каждый со своими сомнениями. Постаревший Шереметев; измученный недомоганиями, интригами подчинённых, ссутулившийся под царским взором Репнин.

Беспечная улыбка Данилыча казалась врезанной навек, широкие плечи Боура, кряжистого латышского мужика, — он понуро изучает свои ладони...

Прошло время, когда Пётр — молодой, неопытный — искал поддержки, совета стратегов старших. Генералы ждут. Похоже, разучились думать... Жаждут, чтобы заговорил царь, рассеял колебания, отпустил с приказом. А Пётр медлил минуту-две, надеясь на что-то. На что же? Он вряд ли мог бы ответить. Казалось, будущее всё-таки уступит, откроется — вдруг чьим-нибудь голосом даст о себе знать.

   — Карл-то подох, говорят, — бросил в тишину Меншиков. — Упокой, господи!

Репнин дёрнулся от смеха — по угодливости. Остальные промолчали. Данилыч сверкал в полутёмном углу хаты золотым шитьём, играл белками выпученных глаз. Кафтан к совету надел новый, — меняет он их чуть ли не ежедневно.

   — Я ему смерти не хочу, — твёрдо, нахмурившись, сказал Пётр. — Сожалел бы весьма... Нам сперва посчитаться нужно.

На миг противна стала улыбка камрата. Смех некстати. Выходка пирожника, глупая. Князю не подобало бы...

   — Так хоть завтра, батюшка...

Камрат не хвастает, кинется в сечу стремглав, как бывало не раз. Зарвётся, пропадёт...

   — Рано, господа генералы! Попробуем помочь Полтаве. Чтоб и оттуда урон шведу нанести...

Звук собственного голоса ободрил. Образ короля-победителя бледнел. Нет, не ему в угоду продиктовано решение — единственно целесообразностью военной.

Траншеи-апроши на другой же день начали. Вскоре они упёрлись в болото, в речную заводь, а иные засыпал пулями и снарядами противник. Коммуникация с осаждёнными — для отправки подкрепления — не состоялась. Между тем защитники Полтавы выскребали из магазинов последние горсти пороха.

Откладывать неизбежное больше нельзя. Снова собрались военачальники в хатке, занятой царём. Пётр почти не слушал их — он нетерпеливо повелевал. Армия перешла Ворсклу, расположилась в боевой порядок. Зашевелились, повернулись фронтом и шведы. Раненый Карл, привстав на носилках, звал гвардейцев служить ему верно, как всегда. Не Швеции — лично ему, вдохновлённому всевышним. Призрак же Карла прежнего, победившего под Нарвой, отступал и являлся вновь перед царём, перед начальниками и солдатами, и все вели сокровенную с ним борьбу. Он был осязаемо близко, когда Пётр напутствовал армию в канун сражения.

«Ведало бы российское воинство, что оный час пришёл, который всего отечества состояние положил на руках их: или пропасть весьма, или в лучший вид отродитися России...»

Карла же ни боль в забинтованной ноге, ни предостережения соратников не лишили апломба. Он приглашал свою свиту на обед в царский шатёр.

— Будут отличные кушанья.

Сулил торжественный въезд в Москву и уже назначил коменданта ей — генерала Шпарра.

Баталия разгорелась утром 27 июня и длилась всего два с половиной часа. Исход наступил стремительно, ошеломив победителей и побеждённых. Карл не чуял своей обречённости, Пётр не сознавал в полной мере созревшей русской силы.

«Доносим вам о зело превеликой и неначаемой виктории», — писал Пётр сразу после боя. «Неначаемой» — то есть дивной, превзошедшей всяческие надежды. Одно это слово свидетельствует, как трудно было решиться, бросить жребий. И как радостно Петру теперь.

Ещё неизвестно, где Карл, «с нами или с отцами нашими», но царь спешит поделиться с близкими. Перо от волнения дрожит, строки — волнами. «Одним словом сказать, что вся неприятельская сила наголову побиты...» Вот уже закончено письмо, Пётр спохватывается — надо отдать должное тем, кто решил исход сражения. Оп вставляет, что виктория получена «через неописанную храбрость наших солдат».

В числе первых раскроет пакет Ромодановский, «князь-кесарь» весёлых застольев, — ему же просьба «доносителя сих писем взыскать рангом генерал-майора», отнюдь не шуточным. Обычай древнейший велит награждать гонца, доставившего счастливую новость. Из царской родни извещенья удостоены Наталья и наследник — к последнему Пётр обращается сухо, односложно: «Зоон!» Екатерине — цидула особая, короткая, с нежностью, — подробности после, «сами от нас услышите».

В сумке нарочного, поскакавшего в Москву, ещё четыре-пять пакетов. Пожалуй, и довольно, писарям ночь не спать — вести реестр пленным и трофеям. В Петербург отправлены две копии: Кикину и генерал-адмиралу Апраксину, начальнику на флоте и в городе старшему.

В конце рукой Петра приписка:

«Ныне уже совершенной камень во основание Санкт-Петербурху положен».

Весть понеслась за рубежи, к послам России, от них к монархам, подхвачена газетчиками. Сенсация ошеломительная... Но король Пруссии, хоть и сочувствует Петру, печатать запрещает. Слишком уж невероятно... Проворнейшая «Газетт де Франс», имеющая корреспондентов в десятке столиц, упорнее всех в недоверии.

«Армия царя по слухам разбита».

«Карл взял приступом Полтаву... Письма из Могилёва говорят, что на Украине не было решающего сражения, только мелкие стычки».

«Новости из Кракова о полном разгроме шведской армии заслуживают мало доверия...»

«В Дрездене отпечатано письмо царя с описанием битвы, но ожидают подтверждений».

«Публикуются подробности битвы, которым можно было бы верить, если бы не другие известия, которые дают повод сомневаться».

Лишь 7 сентября газета скупо, как бы сквозь зубы, привела подробности и прибавила:

«Теперь в этом сомневаются лишь немногие».

Призрак непобедимого шведа гаснет в Европе медленно. Париж, Копенгаген, Дрезден ещё не пришли в себя от удивления. Последствия полтавской виктории ещё не обозначились.

Пусть писака выговорится... Гарлей положил перед собой пачку табачных листьев и начал методично крошить. Обычай готовить курево собственноручно, из душистого «бразильца», вошёл недавно в моду.

Дефо ликовал.

   — Кто был прав, ваша честь? Если я не пророк, то кто же? Жаль, мы не заключили пари. Вы лишились бы отличной лошади или... или...

   — Не воображайте, — оборвал Гарлей смеясь.

   — Да, вы уклонились... Это не дальновидность, ваша честь, а попросту осторожность. Уж вы простите! Вы не поставили бы на Карла.