– Емко. Однако, мой блондинистый друг, – начал было говорить тот, да я перебил:
– Да вы заебали! – вырывается, и я со злостью решаю последний раз крутануть по резьбе чертову крышку на блядской бутылке. Та на удивление поддается, и пара темно-янтарных капель прыскают на мою чистую, поправка, в прошлом чистую рубашку. Беда не приходит одна, да? Теперь еще и как последнее чмо полдня по офису слоняться. Генеральный во всей своей пьяно-измазанной красе. Прелестно.
– Боже упаси, даже мысли не было пробовать тебя ебать, – перекрестился друг.
– Леш, комично, но не смешно. Лучше заканчивай с этой хуйней.
– Тогда поясни, к чему был возглас полный праведного гнева минутой ранее, – уже серьезнее, хотя по-прежнему как-то раздражающе.
– Вам мой цвет волос жить не дает? Что-то раньше не особо вы на него внимание обращали. А тут одному, блять, блондинка. Другому – блондинистый, мать его, друг. Вы случаем с Герой вместе не сговорились довести меня до белого каления?
– А ты бы вел себя не под стать своей шевелюре. А то в последние дни, да что там дни, месяца. Чуешь? Месяца. Ты ведешь себя как тупая блондинистая пизда. И я не о работе.
– Да ты что?
– Ага. Ты деградируешь, Тихон. И твоя деградация набирает нешуточные обороты с нехуевой скоростью, скажу я тебе.
– А ты, добрый самаритянин, что, решил указать мне на мои непростительные ошибки и поучить жизни?
– Нападаешь? Ты бы лучше суть уловил.
– Умничаешь? Ты бы лучше на хуй со своими советами пошел.
Ухмылка с моего лица стерлась лишь по характерному звуку захлопнувшейся двери. Искусственная, как и выдержка в этом противном коллекционном виски. Но я его упорно в себя вливаю, закуривая какими-то дешевыми сигаретами и уверен, разит от меня если не как от бомжа, то я недалеко ушел. Этакая пепельница с расчудесным алкогольным амбре.
А друга я, кстати, обидел. Намеренно. Осознанно. И это оказалось даже чуточку приятно, что не одному мне хуевато сейчас. Хотя… Леша на удивление отходчив в нашей с ним странной дружбе, и скорее даже не обратит внимание на мой взбрык, а если и обратит, то… то ничего, блять. Значит, с еще одним дорогим мне человеком я в контрах. Ненужных. И глупых. А бороться с собой нет сил. И желания. И да, я в курсе, что веду себя как последнее уебище беспричинно озлобленное.
…
Просыпаться одному стало привычным делом. А вот бегать по утрам, да еще и на пустой желудок, после душа… который отнюдь не из-за бурного ночного секса принял – оказалось сложновато. Но мысли очищало на ура. Хотя кому я вру, какие мысли к чертям собачьи? В голове пусто, как в церкви в будний день с утра пораньше.
Облизывать пересохшие губы и бежать по тротуару очередной малоизвестной мне улицы. В районе где-нибудь на отшибе. Куда не совался до этого ни разу, ну или пару раз от силы. Просто захотелось побыть не там, где все привычно и узнаваемо. Туда, где разруха похуже, чем в душе. А дома вокруг убогие коробки с измазанными стеклами после дождя. Все в потеках подсохших. Серые, противные, молчаливо-одинокие. И во дворе ни души, кроме облезлой лишайной шавки возле детских обшарпанных качелей, скрипящих при движении так, что, блять, скулы сводит. И в песочнице не светло-кирпичного цвета песок с глиной, а маленькое, совершенно точно не источающее приятного запаха земли мини-болото с всплывшими фекалиями бездомных котов. Деревья – немые великаны по обе стороны арки, что приютилась в дому. Все так… уродливо. Ничто не вызывает положительных эмоций, один лишь шлак вокруг. Тошнотворное. Пессимистичное. Отвратное зрелище, и чем дальше бежишь, тем хуже все оказывается. Вот они, районы-старожилы города, посмотришь и блевать охота. Как люди вообще живут с такой «панорамой» за окном? Я бы, наверное, видя подобное каждый божий день, уже пустил бы себе пулю в лоб или вены перерезал, как сопливая малолетка, впав в депрессию от подобной обстановки.
А увиденная уже не впервой шавка кажется мне едва ли не моим отражением. Причем такая особа братьев наших меньших есть практически в каждом дворике. И это словно тычок под ребра. Словно из породистой собаки я превратился в отброс, вот в такого убогого, которому даже уже обглоданную и подсохшую старую кость из жалости никто не кинет, разве что из мусорного бака стащить, иначе не выжить. Ненужная шавка… Никому. Ее пнуть можно, гаркнуть или кинуть в нее чем-нибудь, она даже жалости не вызовет. А чем лучше человек, измученный сукой-любовью? А?
При виде подобного меня выключает.
Блокирует.
Вырубает эмоционально.
Нет переживаний, что странно.
Нет сожалений, что неожиданно.
Нет вообще ничего в моей голове, кроме того, что вижу и пытаюсь сравнивать и анализировать.
Нет мучительно любимого имени перед глазами.
Не пестрит страх его потери в сердце.
Не искрит тоска на периферии сознания. Все немое, безликое и молчаливое. Ненужное будто.
А ведь это самообман, и если копнуть и открыть тот закопанный мною люк в душе, вскрыть, сдернуть пластырь с пореза, то все вырвется наружу, грозясь разорвать меня на части. И этого я боюсь. Безумно.
Первое время было просто не обращать внимания на язвительно-болезненную войну взгляда с ним. Когда огонь в чайной глубине напротив был ненавистен. И изгиб шеи вызывал отнюдь не эротические мысли, а мысли об убийстве. Хотелось сжать пальцы на его шее и давить, вдавливать их, проникнуть под кожу, вырвать к чертям кусок. Окрасить ладони алой кровью за то, что причиняет мне такую боль одним лишь присутствием. Что не дает, не позволяет стать равнодушным. Что словно намеренно красуется и чуть ли не как ядовитая змея прыскает ядом в каждом, даже самом незначительном и ничего не значащем слове. Я их не слышал в основном, куда важнее был тон, движение губ, горящий взгляд, болезненный толчок плечом.
Это подстегивало. Это пробуждало что-то глубоко засевшее внутри. Оживляло. И бесило одновременно. Я смириться пытался с нашей ситуацией, хотя и твердо уверен был, что все это временное дерьмо. Все равно никуда друг от друга мы не денемся. А все это игра. Садистски-мазохистская. И я словил себя на мысли, что мне это нравится. По-особенному. Но… нравится.
Нравилось…
Пока я не понял, что это затягивается. И так мы только потеряемся в этом водовороте, друг друга потеряем.
А желания что-либо исправить в глазах напротив рассмотреть я с каждым днем не то чтобы не мог. Оно пропало. Иссохло. Потухло. Исчезло и стало страшно. По-настоящему.
Вероятно, это и называется мистическим, мать его, пробуждением, озарением, да один хуй как не назови, суть остается та же. Я в одно мгновение вдруг понял, что это конец?.. И меня это испугало. Ввело в панику. А руки сами сжали телефон. И пусть я варился уже третьи сутки по вечерам в пьяном мареве и пальцы сами набирали наизусть выученные цифры. Я хотел услышать его. Очень сильно хотел. Настолько сильно, что это стало почти наваждением. Да что там почти… оно им стало. Но подойти?.. Сигналило внутри, что еще рано. Для чего рано и почему, ответа не было… но внутренний шлагбаум сдерживал.
А он не поднимал. Ни в первые сутки. Ни во вторые. Ни в третьи, соответственно.
И это стало ритуалом. Напиться. Взять телефон. Долго тупиться в постоянно гаснущий дисплей, а после набирать заветный номер.
На пятые сутки его телефон ответил. И меня прорвало, причем в этот раз, совпало ли… но на трезвую голову. Я пытался выбить хотя бы слово, но пришлось довольствоваться только дыханием, которое практически и не слышно из-за гребанной связи.
Разозлило ли меня его поведение? Нет.
Обидело ли? Нет.
Напрягло ли? Снова нет.
Оно дало надежду, ведь он поднял трубку, хотя на следующий же день, когда мы снова «случайно» столкнулись в коридоре, он и убивал меня своим ненавистным, безразлично-презренным взглядом… я знал, был уверен, что ему не все равно. Ведь было бы это так, он бы не поднял трубку вчера и не держал ее у уха, тихо дыша и слушая, что я говорю.
И все же уверенность начала гаснуть. Потому как на следующий день трубка оповестила о том, что номера не существует. Он не пришел на работу. А Макс, которому я позвонил через неделю, не выдержав, сказал, что Гера уехал. Куда, зачем, для чего и на какой промежуток времени – неизвестно даже ему. Соврал, естественно, но он не мой друг, потому все логично.
