Вкусно. С умеренной страстью. Приятно быть прижатым к стене лифта крепким телом. И слышать дыхание чуть более шумное, неспокойное. И чувствовать сердце, гулко бьющееся прямо напротив моего. Совместить бы все это, склеить, скрепить - и я от экстаза скончаюсь на месте. Маркелов, музыка и сигареты – формула моего комфортного существования.
- И тебе с добрым утром, что-то случилось? Ты светишься как лампочка, несмотря на то, что вокруг глаз у тебя явно не тени, а самые настоящие синяки, как от недосыпа.
- А я и не спал, - улыбку бы затолкать внутрь, да не могу. По-идиотски уголки губ сами в стороны расходятся. Глаза шальные, словно я энергетика въебал.
- Совсем?
- Совсем, - киваю, можно было бы подъебать или съехидничать, но нет желания. Хочу, чтобы сегодняшний день был максимально положительным, поскорее оказаться дома, чтобы гитара вновь ласкала отполированным боком мои ладони.
Вытаскивает меня на своем этаже, ведет к кабинету. А я и не спрашиваю, зачем. Ну, ведет и ведет. Он же начальник, я ж, типа, крыса офисная, ему подчиняюсь. Захожу в открытую дверь.
- И?
- Ложись? – кивает на диван, кладет кейс на стол, скидывает пиджак.
Наблюдаю, все еще не вкуривая, что к чему, присаживаюсь на диван. Откидываюсь на спинку. Он собрался с утра пораньше трахнуться?
- Диван разложи, удобнее будет.
- Покажи как, - сопротивляться смысла не вижу. Хочет утреннего секса – будет секс. Я что, идиот отказывать себе же в удовольствии? Только вот не уверен я, что он согласится снова подставиться. А у меня никого не было после него… блять, бедная моя задница.
- Рубашку сними, помнешь ведь, я плед принесу.
- Зачем плед? – все-таки подаю голос. Он наоборот, всегда откидывал простынь, одеяло, все подряд, чтобы не мешали на постели, а тут плед?
- Тебя накрыть, - невозмутимо отвечает.
Меня накрыть… зачем? Или я жестко туплю, или мы говорим с ним о разном. Ну, или не говорим, а думаем.
- Ты же не любишь покрывала и так далее, мол, суки, мешают процессу.
- Сразу видно, сонный ты, потому и не отдупляешь. Не трахаться ты будешь сейчас, Филатенков, а спать. Здесь, на моем диване. У меня сегодня никаких встреч, весь день, считай, свободен, если откинуть пару документов, что надо рассмотреть, да сделать пару звонков. Дверь закрыта, Инесса придет позже, в поликлинику поехала, отпросилась вчера. Нам никто не помешает, - стягивает галстук и бросает тот на стол.
А я думаю: радоваться или расстраиваться тому факту, что я не буду трахаться?..
========== Тихон ==========
Видеть счастливое лицо Геры оказалось непривычным до шока, но оттого не менее приятным. И я словил себя на мысли - что бы ни поспособствовало этому, я рад. Чертовски рад тому факту, что чайные глаза стали светлее, все той же густоты, глубины, но уже куда более приятной насыщенности. Герман один их тех людей, которым грусть не идет совершенно. Один из тех, чья улыбка заразительна до безобразия, а увлеченность захватывает и тебя, заставляя поверить, не пробуя, в то, что творимое им прекрасно. Одного лишь взгляда утром в лифте мне хватило, чтобы понять, что перемены в нем произошли всего за ночь колоссальные. Это как второе рождение, пробуждение, да что угодно! Не суть в сравнениях, суть в том, что прошло всего ничего, а передо мной настоящее преображение.
Поцелуй отдавал сладостью и мятой. Без привычного привкуса никотина он был каким-то удивительно родным, уютным… Создалось четкое ощущение правильности, и душа пинаемая, терзаемая болючей любовью, словно вампир в этих новомодных книгах/фильмах, стала стягивать собственные раны. Пусть и не с такой неимоверной скоростью, как принято, но сдвиги значительные начались - и это не может не радовать.
Любовь – чертова боль. Болото вязко-беспросветное. Трясина гребанная. Пучина. А безответная любовь - могила, собой же раскопанная, когда в один прекрасный момент понимаешь, что стоишь в паре метров под землей, на глубине, а вытащить тебя некому. Один. Любить вот так, сходя с ума годами, сродни клаустрофобии, душа твоя так же, как человек внутри лифта, в теле твоем панически мечется. Это страшно.
Почему размышления нахлынули именно сейчас, не знаю. Почему именно тогда, когда тот, кого без памяти люблю, спит, уложив голову на собственные руки, с лицом, полным удивительного успокоения, я воскрешаю все темное внутри себя. С наидебильнейшим мазохизмом я сам же по старым ранам, что от улыбки влюбленной стягивались, прохожусь острыми лезвиями, не давая заживать. Мешая.
Человек - сволочь. Скотина, в своем роде совершенно неблагодарная, и чаще всего, получая, взамен не отдает и сотой доли. Только у меня все получилось иначе. Отдавать себя ему, любить самозабвенно и не требовать ни черта взамен было куда проще, чем сейчас принять его чувства. Любить – легче, чем быть любимым тем, кого любишь. Тут и запутаться легко – охотно верю. Только вот сердце говорит мне сейчас ликовать и прижимать крепче, не отпускать, замуровать нас обоих где-нибудь до скончания века. А голова настойчиво просит не спешить, мозг насилует душу, уговаривая смириться с мыслью, что без меня ему будет лучше. Намного. Я успел уже испортить слишком многое. Похоронить страсть к жизни. Потушить фитиль. Пусть всего парой капель.
Разорваться – вот чего мне хочется до одури. Чтобы расплющило, как букашку под грузной туфлей. Исчезнуть, отмотав пленку обратно, просто не появиться на его пути. Вернуть ему все, что он потерял, исправить. И будь такое возможным, собственную память я бы не смел тронуть. Вычеркнуть его изнутри, вывести, как закоревшую грязь кислотой, растворить, словно краску едким веществом – ни за что. Чувства к нему, все эмоции, что я испытал, они часть меня, очень важная, возможно, самая важная.
Беру его руку в свои ладони. А он так крепко спит, что даже не чувствует прикосновений, хотя раньше всегда вертелся следом со мной, чрезмерно чуткий, что в постели, что во сне. Рассматриваю покрасневшие пальцы. Неровный обломанный ноготь, диссонирующий на фоне остальных красивых полуокружностей. Несколько порезов на мягких подушечках с тонкими ниточками запекшейся крови. Откуда? Готовил? Не поверю. Кто-кто, но только не Филатенков за плитой, подобное открытие убьет меня, как молния, ровно в темечко. Тогда что? Играл… на гитаре?
И почему собственный вопрос удивляет? Он ведь музыкант, творческая душа. Вдохновленная, совершенно непохожая на нас, типичных смертных, зарывшихся в бумагах, платежах и контрактах. И пусть мы одинаково любим роскошь, внутри мы пиздец какие разные. Но почему-то мне казалось, что с музыкой он покончил бесповоротно. Ведь насколько я в курсе, к болезненным моментам возвращаются крайне редко, если возвращаются когда-либо вообще. А музыка для него ахиллесовой пятой теперь должна была бы стать. Гитара как надгробная плита, возвышающаяся над могилой утраченной популярности. Только было ли хоть раз с ним что-то простым? Он всегда противоречив от макушки до пяток, почему тогда и не в данном случае? М?
Теплый. В моих похолодевших ладонях его рука - как комок тепла, уголек медленно тлеющий, не обжигает – греет. Глажу пальцы. Раскрываю ладонь его, провожу по линиям, перечеркивающим гладь кожи. Уподобившись детворе, сравниваю со своими, словно похожие линии могут что-то значить. До наивности глупо. До непривычного романтично. Еще пару крупиц - и станет до приторности слащаво. Я рад, что он спит и не видит мои щенячьи глаза. Спит, не чувствуя моих рук, ласкающих ладонь, словно та хрустальная. И я бы исцеловал каждый палец, каждую исцарапанную подушечку, костяшку, прижался бы губами к запястью, спрятал бы лицо в его руках. И сидел. Молча. Долго. Но нельзя. Только лишь в мыслях. Наяву это разобьет, подобно тяжелому камню, хрупкое стекло, то, что только начинает устанавливаться между нами.
Кладу на место его руку. Укрываю по самый нос, хотя в кабинете пусть и не жарко, но довольно тепло. Позволяю себе этот маленький жест. Каплю заботы. А самому приятно. Тепло от собственного поступка. И пальцы покалывают, требуя коснуться смоляной пряди, что упала на его лицо, а я лишь сжимаю их в кулак. Перебор. Он мужик, а не слюнявая блондинка, требующая слащавых ухаживаний и трепетно-влюбленных ласк. Он самодостаточный, крепкий, сильнее меня в сотни раз внутренне, потому и отношение к нему должно быть соответствующим.
