– Ладно, идём на перекресток, беда, а о твоей проблеме со светофорами мы подумаем завтра.
Крепись, О’Хара, это карма.
…Вот чем мне не нравятся перекрестки, так это своим шумом. А-а, мои ушки, ушки мои!
До включения зелёного света оставалась парочка секунд, но я подошёл ближе к краю, чтобы оценить обстановку - тут недавно человека сбили, мало ли, я не боюсь, но подстраховка, как говорится…
Осмотревшись, я понял, что движение даже не особо плотное, да и тормозят некоторые уже заранее.
– И всё же, Лёха, сходить нужно, исповедоваться, это ж не просто так всё, у нас скоро диплом…
– Я не верю во всю эту божественную дребедень, Тош, - отозвался довольно резко, но и он тоже хорош - заёб уже своей церковью. – Я и без Бога защищу свой диплом, и даже жить буду без его помощи!
– Но ты не можешь отрицать то, что он существует, ведь это научно не обосновано, - возразил Глубоковских, понимающе улыбаясь уголками губ. Вот любит повыёбываться, думает, наверное, что сможет когда-нибудь меня переубедить. Бесит.
Зелёный замигал заискивающе, предлагая перейти поскорее и не напрягать его своим удручающим состоянием, и я шагнул на пешеходку. Машины останавливались на стоп-линии, и ничто не предвещало беды. Тоха плелся позади, сдерживая, я знаю, желание ухватиться за рукав моего пуховика.
– Я тебе просто говорю - его нет! – поставил я точку в нашем разговоре, надеясь отложить философствования до более подходящего настроения и времени.
В следующую секунду меня не стало.
Тоха.
***
Ну и что же между нами? Дружба? Почему-то именно сейчас, вспомнив кое-что из нашего общего прошлого, мне стало казаться, что эти отношения неправильные.
Почему мы так близко? Почему мне кажется, что он идёт не впереди, не позади, а именно наравне со мной, держа за руку так крепко, что пальцы немеют?
Нас называли неразлучниками, и когда я поставил родителей в известность о том, что собираюсь снимать с Антоном квартиру на двоих, они даже спорить не стали. Почему? Ведь до этого даже ночевать не позволяли у него дома.
Если представить всех моих знакомых и меня, как взаимно пересекающиеся множества, то именно Антон будет совпадать со мной в точности, как оболочка, край к краю.
Любить - это больно? Пожалуй, не столь страшна она сама, всепоглощающая и неизбежная, сколько ужасно её осязание.
Чувствую, что внутри что-то не так, а он улыбается по-прежнему, руку протягивает. Хочу убежать, но не получается, держит крепко - сердце к сердцу, душа к душе, словно приклеенный.
Чёрт. Это чувство беспомощности и свободного падения, когда он управляет полётом так играючи просто… почему оно так нравится мне?
Комментарий к Глава 18: “Между нами.”
Автор неумолимо приближается к маразму, вам так не кажется? Побежала изучать особенности человеческого мозга =)
========== Глава 19, от третьего лица: “Ясный день.” ==========
Лечащий врач Лёхи, Вениамин Шамильевич, седой уже мужчина далеко за сорок, в этом своём белом халате лишь мозолил Антону глаза. Невероятно уставшие, с полопавшимися капиллярами, любимые глаза. Тоха присел на стул возле кровати Ланнова, чтобы справиться с резко накатившей слабостью во всём теле, невзирая на то, что палата была забита людьми, и его жест мог быть расценен, как угодно. Елена Владимировна, как, впрочем, и Виктор Александрович, едва ли обратили на парня внимание. А вот врач, как ни странно, очень даже обратил.
– Как вы себя чувствуете, молодой человек? - спросил мужчина довольно строго, и на секунду Тохе показалось, что за него волнуются. Показалось. Не мог же он волноваться за всяко более здорового Антона, когда на кровати всего в паре метров, истыканный иголками капельников, катетерами и всякой прочей херней, лежал почти-труп-Лёши? Не мог.
Антон чувствовал себя едва ли живым, едва ли чувствующим, но он, по крайней мере, чувствовал. В отличие от того же Ланнова.
Антон не помнил, когда в последний раз питался нормальной человеческой едой, а не консервами и шоколадками из больничного буфета. Каши и то, что предлагали ему добросердечные повара из столовой, в горло просто не лезло. Но он, по крайней мере, ел. В отличие от… да-да, от Лёхи.
Антон игнорировал звонки Денеева, а так же прочих друзей, знакомых и даже сбрасывал звонки от матери, пока та сама не приехала и не вставила ему по самые гланды… батон с колбасой. Теперь Глубоковских не решался даже подумать о красной кнопке, когда видел доброе слово из четырёх букв, высвечивающееся на экране. Но он, по крайней мере, мог игнорировать, мог управлять сознанием и разумом, тогда как Лёша лежал на кровати, весь такой из себя бледный и несчастный, и вообще ничерта не мог сделать.
Антон бесился и думал, что Лёха, вероятно, издевается. Мстит за то, что он, Тоха, так и не смог побороть эту дурацкую боязнь переходить дорогу в неположенном месте, и из-за этого ему пришлось попасть под ту грёбанную машину!
После вспышек ярости и желания встряхнуть друга за несмешные приколы, Глубоковских вставал с кресла, любезно предоставленного медсестрами для большего удобства, спускался двумя этажами ниже и шёл прямиком в кабинет к психологу. Хорошо, когда тот оказывался свободен. Они много говорили о Лёхе, Антон выговаривался врачу, как на исповеди и признавался - да, если этот уродец с отвратным чувством юмора и камнем вместо сердца проснётся, (а он проснётся, в этом никто не сомневается) то Тоха его собственноручно отправит в кому. Снова. И тогда его визиты к врачу (Олег Дмитриевич был милейшей души человеком) участятся. Олег Дмитриевич утешительно хлопал по плечу, улыбался очень даже понимающе, говорил, что состояние Антона вполне стабильно и адекватно, заваривал ещё чашечку чая со странным запахом и успокаивающим эффектом - Глубоковских чувствовал результат действия почти сразу же после чаепития - и сам разводил парня на новый виток разговора.
О Алексее Ланнове он мог разговаривать часами.
Лёха такой добрый и удивительный. Лёха такой интересный и всесторонне развитый. Лёха такой…
Пошёл он к чертям собачьим! Он там валяется в бессознанке и просыпаться не собирается, - в ус не дует, сука, отдохнуть решил - а Тоха о нём думать должен? Нихрена Тоха никому не должен, да.
Когда Антон начинал делиться нехитро сделанными на почве старательных размышлений выводами с доктором, тот лишь подливал ему чаю в чашку. И разговор приобретал менее агрессивный оттенок.
Потом Тоха возвращался в палату, садился на кресло и распечатывал очередную из шоколадок, которые так часто рекламировали по телевизору. Он жевал без особого удовольствия, после нескольких чашек чая не чувствуя ни вкуса ни запаха шоколада, (которого там, конечно, и рядом не стояло, одни эмульгаторы да Е-шки, чтоб им пусто было) и думал, что он, наверное, погорячился по поводу степени Лёхиной вины в случившемся. В конце концов, это именно он, Антон, больше всего виноват в произошедшем, и именно он сейчас сидит и места себе не находит в этой гребанной палате площадью десять на десять метров.
– Молодой человек? Антон? Вы меня слышите?
Вениамин Шамильевич всё не успокаивался, и парню пришлось поднять на него больные глаза, и ответить даже слегка охрипшим голосом:
– Да, всё нормально.
– По вам видно, - хмыкнул врач, с мрачной решимостью осматривая осунувшееся за месяц лицо блондина. – Мой вам совет - езжайте домой и выспитесь нормально, на вас даже смотреть больно, а я много чего за время своей практики повидал. Никуда не денется ваш Алексей, уж поверьте мне… - мужчина замолчал и вдруг отвёл взгляд, поняв, что допустил пусть не фатальную, но всё же ошибку. Да, не денется, в это можно поверить. Целый месяц уже прошёл, а результата ноль. Зеро. Дырка от бублика. Антон и без чужих напоминаний об этом знал. Уже месяц сходил с ума, думая, что, кажется, жить без придурка Ланнова у него не получится. Тринадцать лет вместе - со школы до универа, а теперь так глупо… глупо!
– Нет, я останусь, - возразил Тоха, нахмурившись и поморщившись от резкой боли в районе затылка.
