-- Тогда что? Что ты так на меня смотришь?

Он не смог ей объяснить. В ярком электрическом свете мощной лампочки эсвэшного купе, лицо Оксаны показалось Малахову прекрасным. Омытое нежными, трепетными красками, оно завораживало Женьку своей бледной кожей и узким овалом влажно блестевших губ.

-- Я не знаю, - не нашёл что сказать Малахов, неожиданно ощутивший на ладони почти невесомый шёлк её волос, ручейками проскальзывавший сквозь его пальцы. Казалось, что его пальцы помимо воли тянулись к лицу Оксаны, пытаясь трепетно ощутить, дотронуться, испытать.

-- Всё-то ты знаешь, - вздохнула Оксана и отодвинулась от Женьки. - Утро вон уже.

Она кивнула головой в сторону окна, за которым действительно начинал расстилаться рассвет, растянутый на каркасах высоких сосен и кедров.

-- Когда твоя станция? - спросил Малахов, глядя в окно. Темнота нехотя, но всё же отступала, расступаясь в серых бликах слабого света.

-- Скоро Жень, скоро, - Оксана взглянула на часы, подавив судорогу зевоты. Сейчас ей до смерти хотелось спать. - А твоя?

Малахов снова прикоснулся к её светлым, лёгким локонам, своей широкой, почему-то дрожащей ладонью.

-- Мне до Красноярска, - сказал Женька. - Почти целый день ехать.

Оксана молчаливо кивнула. Она ощущала в себе сейчас уставшую и совершенно пустую слабость, желание закрыть надолго и провалиться в призрачный подвал сна. Сна без сновидений. Усталость прожитых минут легла на её плечи тяжким, совсем неподъёмным крестом. Теперь она не смогла удержаться, широко зевнув. Пальцы Малахова коснулись её шеи и она, вздрогнув от неожиданности прикосновения, угадав чужое нескрываемое желание, как можно дальше отсела от чутких Женькиных рук.

Женька со вздохом опустил ладони.

-- Жаль расставаться, - фальшиво сказала Оксана. - Может, ещё увидимся....

Сказала и не почувствовала стыда. Ей стало безразлично, увидит ли ещё Малахова или эта случайная встреча станет последней. Женька был для неё нереальным, волшебным призраком, по ошибке возникнувшим рядом с ней, в этом скором поезде. Завтра его уже не будет, и всё станет на свои места, а сказанные слова навсегда останутся только словами. Наверное, ей будет, потом жалко этих потерянных в молчании минут. Наверное....

-- Пустое это всё Женя, - сказала Оксана. - И встреча эта наша тоже пустое... Ничего ведь не вернёшь - всё уже потеряно. И хватит слюни распускать - я в двенадцать из поезда встану, а ты дальше поедешь.

Оксана пьяно прищурилась, глядя прямо в лицо Малахову.

-- Ты что Оксана? - Малахов спросил голосом, полным недоумения и непонимания. - О чём ты?

Она улыбнулась. В её улыбке не было ничего хорошего - Малахов показался ей, в эти несколько секунд жалким и очень глупым мальчишкой, и от короткой мысли, что она, скорее всегда никогда не увидит мальчишеского Женькиного лица, ей стало невыносимо грустно и одиноко.... И всё то она знала наперёд.

Вот опять.

-- Да так, ни о чём, - сказала Оксана. - Хорошая у тебя водка, Женя. И шоколад вкусный.

Нетронутая плитка шоколада "Театр" лежала на столике рядом с подстаканником, сияющим начищенной медью в ярком свете. Женька с упрёком посмотрел на сонно зевающую Оксану и неожиданно, даже для себя, стиснул в своих влажных от пота ладонях её худенькие запястья.

-- Поговори со мной, - робко попросил Малахов, ясно видевший грань, за которой была только тяжесть расставания. - И я тебе, если хочешь, что-нибудь расскажу....

-- Всё уже переговорено, - усмехнулась Оксана. - И ты мне уже всё сказал - долго мы с тобой разговаривали. Лишнее всё это.

Она сказала неудобные для неё слова и, сделав небольшую паузу, спросила, ощущая жёсткое прикосновение пальцев Малахова на бьющейся жилке собственного пульса.

- Ты ведь говорить меня просишь, чтобы я не уходила? Ведь так?

Женька ничего ей не ответил, растерянно глядя в её лицо - туда, где у переносицы Оксаны сходились в руслах морщинок насмешливо изогнутые полукружия её бровей. Тени ещё глубже очертили светлые глаза Оксаны.

-- Не так это всё, - сказала, не дождавшись Женькиного ответа. - Я сойду на своей станции, а ты дальше поедешь. Чужие мы друг для друга.

-- Как чужие? - возмутился Женька. - Да что ты Оксана?

На его язык так и просились сотни невысказанных слов, призванных связать и придать простую форму всем его мыслям и чувствам. Там было желание и любовь, жалость и стыд,- всё что пробудилось в встревоженной Женькиной душе. Страх и зависть, ревность и боль, - и ещё чёрт знает что, рвалось из Женьки наружу, застывая на его губах сухим игольчатым льдом так и невысказанных слов. Когда до боли хочется говорить, мы почему-то чаще всего молчим....

И он промолчал.

-- Было всё это, не так как-то всё, - напевно протянула Оксана, устало, покачав головой. - Дороги у нас с тобой разные. И как бы мы не старались - они, Жень, в разные стороны ведут. И дело не во мне и не в тебе. Дело всё в судьбе. Или в жизни. Не знаю, как это назвать, но всё будет так, как она захочет.

Женька выпустил из рук холодные запястья Оксаны, говорившей ему странные, сейчас непонятные слова, которые он не хотел слушать. То что он хотел - прижаться своими губами к её рту, как можно дольше задержав мгновение прикосновения, ласкового и одновременно жестокого.

-- Не обижайся Жень, но мне твоя жалость.... не нужна. Я Сашку жалею, а что ему от моей жалости? От неё только хуже становится.

Оксана вздохнула. Теперь она уже не могла остановиться. Её тихий голос звучал беззвучным бабьим причитанием. И слова её были тихими, как вздохи.

-- Мне столько всего в жизни выпало - да всё это шелуха.... Сашка в тюрьме, лицо у него знаешь, как изуродовано.... Но только всё это моё. Понимаешь, моё. И вот так просто я поделиться этим не могу. Даже если захочу. А я уже и не хочу ничего.

Малахов послушно кивал головой, совсем не слушая Оксану. Он мысленно представлял, что вот сейчас наклонившись, преодолеет то, даже не пространство, а состояние души, отделявшее его от маленькой женщины с лёгкими светлыми волосами и такими грустными глазами, в которых можно плыть, цепенея от каждого вдоха. Его сердце гулко бухало где-то глубоко внутри, как заведённый маятник, отсчитывающий каждым своим ударом длину дистанции, на которой были те самые глаза. Дистанции в восемьдесят сантиметров между ними, десяти лет безвестности и одного человека, раненого в лицо собственной пулей.

-- Путано я говорю, правда? - Оксана взяла со стола стакан с остатками водки. - Мне и сказать-то это всё кроме тебя некому. Сашке же это всё не скажешь.

А за окнами "эсвэшного" вагона уже светало. Стук колёс эхом нёсся к розовеющему туману утренней зари, которая разгоралась над вершинами столетних сосен. Солнце медленно, но верно выбиралось на чёрную ровную поверхность горизонта. Шаг за шагом повторяя обычный свой ритуал.

Начинался новый день, как обычно начинаются новые дни.

-- Знаешь, - сказала Оксана. - Мне иногда кажется, что не люблю Сашку. Совсем не люблю. Сломалось во мне что-то, не могу я наверное никого любить. Да и есть ли она - любовь эта? Больно это всё.

Оксана зло, иронически усмехнулась, глядя куда-то мимо Женьки, всё ещё колеблющегося, сдерживающегося от того медленного рывка к непоправимому. Оксана всё ещё говорила, но Женька уже её не слышал.

-- А держусь я за Сашку, потому что, нет в моей жизни больше ничего. И как бы я не хотела, как бы я не мечтала - больше у меня ничего нет. С этим то я уже давно смирилась. Иногда, даже страшно становится.

Она понизила голос, который незаметно даже для неё соскользнул в низкие доверительные тембры, на каких звучит самое сокровенное.

-- Страшно потому что, вспоминаю я всё - ну там, концлагерь, бордель, или ещё что.... и ничего. Ничего в сердце не сожмётся. Страшное это слова - ничего.

Она выдохнула, и одним глотком вылила в себя горькую водку. Женька вздрогнул, встретившись с её пустым растерянным взглядом. Как курсант, теребящий вытяжной фал перед открытым люком, он всё ещё не мог заставить себя преодолеть расстояние не позволявшее поцеловать её губы.