Пазевальк, дивизионная гауптвахта. Август 1945 года.

Вот уже пять недель кряду Сашка Журавлёв маялся в скуке на дивизионной "губе" в ожидании своего приговора. С трибуналом в политоделе дивизии опять что-то не заладилось. Сперва прокурор ждал полного выздоровления Сашки, потом у трибунала нашлись более важные для рассмотрения дела, и про Сашку забыли. Вот и приходилось маяться от скуки в пыльной камере, где кроме нар и выносной деревянной бадьи-"параши" был тяжёлый стол из тёмного полированного дерева и книжка без обложки, пестревшая старославянскими ятями и ижицами. Пространное описание жития российских святых одновременно было и туалетной бумагой и средством культурного досуга заключённых на гауптвахте.

Компанию Сашке составлял разбитной пехотный лейтенант Островский, бывший вор из "ссученных", заработавший свои звёздочки в отдельных штрафных батальонах под Ржевом, и потерявший погоны в беспробудных пьянках и дебошах в победном мае одна тысяча девятьсот сорок пятого. Островский отличался весёлым построением духа, невыносимым оптимизмом и в общем-то был неплохим "пассажиром" , хоть и обладал неистребимыми блатными повадками. Сам Островский беззлобно называл Сашку начальником и питал странное уважение к плотному кокну бинтов, туго наверченных на Сашкиной голове.

Последнюю неделю сокамерники всё больше молчали, предаваясь своим тревожным размышлениям в промежутках между завтраком, обедом и вечерним чаем. Несколько приунывший Островский даже перестал красочно описывать свою блатную Одиссею, которая включала в себя массу самых разнообразных подвигов, море выпитой водки и десятки повергнутых красавиц - "красючек" и "шалав", среди которых была и Любовь Орлова, и жена Молотова. Что-что, а врать урка из штрафбата умел.

Сашка без интереса слушавший ненавязчивый трёп Островского, втихомолку терзаясь своими "отдельными" мыслями. Главной среди них, было - шлёпнут или подождут? Сашкина статья сама собой подразумевала вышак , но законы военного времени отошли в прошлое вместе с победным майским салютом. Островский, в данный момент пытавшийся накроить колоду карт из жития святых семнадцатого века, совсем не рассуждал по поводу собственной участи - счастливец шёл по лёгкой "одной ногой на параше отстоять" статье, и всё что грозило блатарю - "пять по банку и семь на коржа" . А пять лет - это пять лет. Это вам не вышак.

Сашка повернулся, поудобнее устраиваясь на жёстких нарах. В камере царила невообразимая августовская духота и он лежал в одном белье, забросив в угол мятый китель со следами споротых погон и форменные брюки. Островский в своём углу сосредоточенно втирал в куски бумаги месиво из обеденной пайки, мастеря из "Жития Сергия Радонежского" бубнового валета. Сквозь небольшое окно, наглухо забитое планками от немецких патронных цинков, в камеру пробивались обжигающие солнечные лучи, сохшие на белых от извёстки стенах. День клонился к вечеру.

Вот-вот дежурный по гауптвахте должен был принести котелок тёплого слега сладковатого чая, а выносной вертухай убрать из камеры зловонную "парашу". Островский обладавший едким чувством юмора, каждый раз превращал эту нехитрую процедуру в настоящий цирк. Заставляя Сашку смеяться до боли в скулах. Смеяться Сашке было всё ещё больно - швы обильно украшавшие его лицо, остро отзывались резью при каждой гримасе. Хирург, прооперировший Сашку в полевом госпитале, убеждал его, что он легко отделался, сохранив большую часть скулы и целые фрагменты челюсти. По мнению хирурга у Сашки мог возникнуть незаживающий свищ, а это было бы гораздо хуже.

Но и без свища Сашке приходилось несладко - комендант гауптвахты, хватался за голову от предписания врачей кормить подследственного Журавлёва жидкой высококалорийной пищей и исправно строчил рапорты о переводе Сашки обратно в госпиталь, на что получал резонные и потому всегда краткие ответы от вышестоящего начальства, - выражавшихся в двух словах, на которых держалась рабоче-крестьянская Красная армия. Начальство неизменно отписывало коменданту два слова - "Не положено". Комендант гауптвахты от разочарования запил, а Сашка включил в свой рацион тошнотворные американские супы-пюре и жидкую манную кашу-размазню. Манную крупу и сухой концентрат для супов предприимчивый комендант добывал на Пазевальском шварцмаркте, самым постыдным образом выменивая дефицитный продукт на казённый гуталин и портянки.

Громкие шаги в коридоре, сопровождаемые тоскливым звоном тюремных ключей, возвестили о приближающемся ужине, который, по обыкновению состоял из котелка чуть подслащенного коричневого кипятка и трёхсот граммов сырого ржаного хлеба с чёрной подгоревшей коркой. Островский с азартом проигравшегося картёжника отбросил недокропаленного бубнового валета и стремительно соскочил с нар, став под дверями, окованными для пущей надёжности толстым кровельным железом. Надзиратель ковырнул ключом надёжный немецкий замок.

Сашка приподнялся на жёсткой плоскости нар, когда открыв дверь в камеру вошёл дежурный старший надзиратель - плотный, кряжистый сержант с котелком чая и положенной пайкой. Из-за широкой спины с опаской выглянул выносной - хмурый и до невозможности рябой рядовой в чёрных бреннеровских перчатках из чёрной скользкой резины. На гауптвахте парашу офицеры не выносили - так ещё с царских времён повелось. На рябом лице выносного, начинавшего смиряться с казнью Господней по имени Островский, было нарисовано свирепое, ни с чем не сравнимое отчаянье.

Островский благодушно улыбнулся.

-- А-а, это вы? - притворно удивился урка, нарочно коверкая слова. - Как же, как же, жидём -с , жидём-с с нетерпением...

Сержант поставил котелок на чёрную полированную поверхность стола, разделил слипшиеся пайки, и снисходительно кивнув, встал у открытых дверей. Где-то в глубине коридоре затарахтел ключами второй вертухай. Островский никогда не изводил их своими насмешками, и благодарные вертухаи делились с ним трофейными сигаретами, которых у чекистов всегда было в избытке.

-- Ну что же вы? - как можно ласковее сказал Островский выносному, который с гордой гримасой сцепил свои жёлтые, редкие зубы. - Приступайте, доктор.

Выносной робко ступил в камеру.

-- Один секунд, - преградил ему дорогу Островский. - Я только облегчу свою совесть и усложню вашу задачу, милорд...

Урка полез грязными, крючковатыми пальцами в мотню своих рваных солдатских штанов. Выносной покорно замер у открытых дверей камеры, исподлобья глядя на своего блатного оппонента. Сашка, наблюдающий это зрелище каждый вечер, поморщился от ноющей боли в правой половине лица - там, где его кожу разрывали десятки хирургических швов.

-- Пардон просю, - продолжал валять ваньку Островский, невыносимо долго копаясь в расстёгнутой ширинке. - Мой мочевой пузырь не терпит отлагательств.

Выносной тоскливо вздохнул, ожидая, когда закончится весь этот спектакль.

-- Ой, - в притворном ужасе вскрикнул блатарь, вытаскивая из штанов, пустую руку. - Наверное, в прошлый раз потерял. Упустил, а.... Может, поищешь?

Рябой рядовой, упрямо мотнув головой упрямо мотнув головой, пошёл к параше.

-- Как же я без хозяйства? - запричитал Островский. - Ты уж поищи, будь человеком.

На это номер выносной ввиду своей детской наивности, не сказать больше глупости, покупался целых два раза, долго и безуспешно шаря в зловонной зелёной жиже. После поисков, так и не увенчавшихся успехов, он спрашивал, что Островский уронил в бадью, и каждый раз получал один и тот же ответ из трёх непечатных букв.

В этот раз спектакль не удавался, Сашка скучающе повернулся к стене, когда выносной, хрипя от позора, приподнял край "параши".

-- Ты, в каких родах войск служил, землячок? - спросил Островский уже своим обычным, без блатного шиканья, голосом.