-- Сашка, Сашка.... - начала было говорить Оксана, и тут же запнулась. Слёзы колющей россыпью забрались ей под веки, а к горлу подступил тяжёлый ком.
Вот и всё. Теперь она вряд ли что-нибудь скажет.
Женька Малахов бережно спрятал озябшие пальцы Оксаны в своих больших, сильных ладонях, по-своему понимая, что лежит за её молчанием. В этой паузе, нелепо повисшей между ними, помещались целые судьбы - там до сих пор, спустя пять лет после войны, продолжали стрелять и ходить в атаку, гореть и поджигать, щедро раздавая смерть людям, незнакомым и близким твоему сердцу. Там ещё наматывали грязные, окровавленные бинты на сочащиеся гноем раны безнадёжных тяжелораненых обезумевших от боли и требующих уже не спасения, а только морфия, пулемёты на безымянных высотках там всё ещё утопали расплавленными стволами в полутораметровом слое вонючих стреляных гильз. Там ещё натужно, до хрипа, надрываясь, поднимали восьмидесятикилограммовые унитарные патроны для стодвадцатимиллиметрового артиллерийского орудия А-двадцать, поддерживая бешеный темп стрельбы, от которого дымились стволы и как воздушные шарики лопались барабанные перепонки у оглохших артиллеристов. Там ещё гнулись под тяжестью катушек двужильного телефонного кабеля, и страшно матерясь, сходились насмерть в жестоких рукопашных схватках. В этой странной и страшной тишине, когда слова, готовые сорваться с языка, так и могут остаться недосказанными - там раскалённые докрасна осколки продолжали прожигать застиранное "хэ-бэ" солдатских гимнастёрок, а тупые головки бронебойных болванок врезались в лобовую броню танка, силой удара убивая башнёра и вдребезги разбивая триплексы в командирской башенке. Это было то, что преследовало Оксану в течении долгих десяти лет, с момента, когда первая немецкая фугаска, освободившись от зажимов бомбосбрасывателя, устремилась к мирно спящей земле Торжеуцкого аэродрома.
Неожиданно для себя Оксана почувствовала, что ей гораздо проще сказать сейчас Женьке неправду - соврать, будто подполковник, Герой Советского Союза, Александр Журавлёв пал смертью храбрых, или как говорили лётчики - сбит, где-нибудь над руинами Кёнигсберга. Так было бы намного легче смотреть Женьке Малахову в глаза. Ей совсем не хотелось выплёскивать всю накопившуюся в душе боль на этого, пусть и поседевшего раньше времени, но всё такого же, мальчишку-лейтенанта.
Звание, которое навечно присвоила Женьке даже не жизнь и война, а цепкая память Оксаны.
Где-то за спиной Оксаны беззвучно хмыкнул Анохин - счетовод прииска Первомайский, зарезанный самодельным кинжалом, и опять же закурил свою вечную вонючую эрзац-сигарету сгорбленный Отис Тарскан. Ей, такой невидимой и беспомощной, больше всего сейчас хотелось плакать. Ничего не говорить, а громко завыть, пряча лицо в тёплоё и мягкое сукно шинели. Чего стоит её правда в этом холодном вагонном тамбуре, ходуном ходившего на стальных бесконечных рельсах.
-- Нет, Саша не со мной,- дрожащим голосом прошептала Оксана, чувствуя, как мгновенно сжимается Малахов, моментально оценивая её внешний вид. Вряд ли жена офицера при звании и должности, стала щеголять в латаных-перелатанных валенках и перелицованном ватнике. От этого становилось ещё больнее - Оксана сразу ощутила всю пропасть между ними. Мужчина рядом с ней - тот, который согревал своим дыханием её озябшие пальцы, был совершенно чужим человеком, из другой, навсегда недоступной ей жизни. Женька ехал с ней в одном поезде, но согласно купленному билету в "международном" вагоне, со своим отдельным купе, и общим, общим у них был только тамбур.
Оксана купила свой билет давным-давно и её до сих пор мучила мысль, а был ли у неё другой выбор?
Малахов расценил её молчание по-своему - он и сам не успел отвыкнуть от войны. Слишком близко это всё было. Слишком близко.
Оксана вырвала свои огрубевшие, но всё ещё тонкие пальцы из тёплых Женькиных ладоней. Малахов прикасался губами к пальцам девочки, которая носила лёгкие крепдешиновые платья и смеясь, кружила в вальсе, звучно шаркая подошвами лаковых туфелек. Только теперь этой девочки не было и в помине.
И Тарскан, и Анохин за её спиной настороженно напряглись,- Ну скажи, чего ты стоишь? Какой билет ты купишь на это раз?
Оксана с трудом поборола соблазн соврать.
-- Саша живой, - сказала она. - Только он в тюрьме. Здесь, совсем недалеко.
-- Живой? - сначала в Женькином голосе ясно прозвучали нотки удивления и какой-то нелепой досады. - В тюрьме? Оксана-а....
Слова Оксаны прозвучали для Женьки громом среди ясного неба. Весь его мальчишеский, детский восторг по поводу их нечаянной встречи, как ветром сдуло. Малахов, странно сутулясь, прислонился к холодной стенке тамбура. Ему, кадровому военному, довелось видеть красноярские лагеря, в которых серые безликие зэ-ка в сорокаградусный мороз заливали бетонку на взлётных полосах знаменитого Шеглинского военного аэродрома. Этих самых зэ-ков хоронили тут же, в котловане для новых взлетных полос, которые бетонным одеялом накрывали безымянные братские могилы.
-- За что? - короткий вопрос Малахова прозвучал выстрелом в полутьме вагонного тамбура.
За что?... Оксане, привыкшей видеть вот такие сиюминутные испуги, вдруг стало скучно и брезгливо. Война-то кончилась почти четыре года назад и даже бывалым, безрассудным в своей храбрости фронтовикам, уже успели пообломать крылья, вернув на круги своя бесстрашных героев-отчаюг, не боявшихся ни чёрта, ни Бога, ни трибунала. Тогда, в победном сорок пятом, последний лейтенант из роты хозобслуги не отшатнулся бы в испуге от такого ответа. Тогда..., там нечего было терять, дальше фронта никого не посылали. А здесь...
Здесь были тёплые места в "международных" вагонах, водка "Особая" в высоких зелёных бутылках, красивые женщины в шёлковых комбидрессах, стоивших без малого три тысячи рублей, да и то из-под полы на рынке у спекулянтов-мародёров, нажившихся на великом грабеже 45-го года. Да мало ли еще, какие прелести, были в Малаховской жизни, из-за которых вот так бледнело его лицо, и безвольно начинали сутулиться его широкие плечи.
Оксана интуицией, безошибочной своей женской интуицией ощутила широкую золотую ленту обручального кольца на Женькином пальце и в её душе холодной змейкой развернулась непонятная злоба.
-- Нет, Женя, он не политический,- Оксана достала из кармана ватника мятую пачку "Севера". - Саша человека убил. Нечаянно, но убил. Из-за меня.
Малахов окончательно сник. Сашка Журавлёв оставался в его памяти надёжным другом, которому не страшно доверить свою спину в бою, и Женька всегда сам, по-хорошему завидовал Сашке, потому что его жена была умницей и красавицей, и сам Сашка был первым парнем в полку, таким в которого были влюблены застенчивые телефонистки и разбитные продавщицы Торжеуцкого военторга. Да и должок был за Женькой - в то самое утро, в первом и последнем их совместном воздушном бою, когда в магазинах ШВАКов Женькиного И-шестнадцатого не осталось ни единого снаряда, Сашка Журавлёв в одиночку отбился от двух "мессеров". И когда Женька вывалился из кабины пылающего "ишачка", Сашка почти три минуты вертел на вертикалях звено стодевятых "мессершмиттов", не давая расстрелять его, беспомощно повисшего над землёй на натянутых парашютных стропах.
Должок за Женькой был. Величиной в целую жизнь.
-- Как же так? Оксана, как же так?- сбивчиво заговорил Малахов. - Он же воевал, и хорошо воевал. Ему же "звёздочку" за Кёнигсберг дали.
Оксана подчёркнуто неторопливо закурила. В Женькиных сбивчивых словах кроме грубого непонятного сожаления, она услышала неумелую попытку оправдаться - немного наивную и совсем неумелую. Оксана затянулась горьким дымом и задумалась. Совсем не понимал Малахов этого мира, не понимал или не хотел понимать.
-- Сняли, Женя, "звёздочку",- равнодушно сказала она. - И погоны, и ордена.... Всё сняли, а взамен десять лет. Вот как бывает Женя....
