Охваченные одним и тем же чувством восторга и благодарности судьбе, сжалившейся наконец над нами, мы радостно улыбались друг другу и обменялись крепким рукопожатием. Затем, найдя укромное место, мы переоделись и укрылись у серебряных дел мастера Фресине, которого я хорошо знал как честного и преданного мне человека. Он мне сообщил, что наш общий друг Дежан находился в Париже со своей женой.

Супруги не испугались суровой кары, которая им грозила за укрывательство двух «преступников», бежавших из Бастилии и от мести королевской фаворитки, и приютили нас. Но через несколько дней, ради нашей же безопасности, они устроили нас у портного Руи, жившего в Сен-Жерменском аббатстве, где мы меньше всего могли опасаться преследования полиции. Сюда Дежаны приходили нас навещать, приносили нам продукты и деньги и, как умели, утешали нас и успокаивали.

Маркиза Помпадур не могла, конечно, примириться с потерей двух жертв сразу. Ее обуял не только гнев, — она еще опасалась, и не без причины, каких-либо враждебных действий с нашей стороны. И в самом деле: мы ведь могли бы рассказать кое-кому о неслыханной ее жестокости или, собрав на площади народ, поведать ему о зверской мести, которую она обрушила на наши головы. Она всегда боялась таких разоблачений и именно поэтому никогда не возвращала свободу тем, кого она по злобе своей упрятывала в каменные мешки Бастилии.

И мы с Далегром не сомневались в том, что фаворитка нас усиленно разыскивала. Но на этот раз я уже не поддался искушению положиться на ее жалость или на сострадание ее высокого покровителя и твердо решил уехать из Франции. Пуститься однако в путь немедленно было бы большой неосторожностью, и потому больше месяца мы продолжали пользоваться гостеприимством наших друзей. На общем совете было решено, что мы уедем в разное время: на тот случай, если схватят одного из нас, то уцелеет по крайней мере другой.

Далегр покинул Париж первым. Переодевшись крестьянином, он отправился в Брюссель, куда он благополучно и прибыл. Вслед за ним двинулся и я.

Я взял метрическое свидетельство моего хозяина, который был почти одних со мною лет, облачился в платье его слуги и, выйдя ночью из города, стал ждать на дороге дилижанс, ходивший между столицей и Валансьеном. В карете нашлось свободное место, и я занял его. Я заявил, что еду в Амстердам с поручением от моего патрона к его брату, надеясь ускользнуть таким образом от шпионов и погони.

В Валансьене я сел в почтовый омнибус, ходивший оттуда в Брюссель, и на следующий день вечером при был в этот город. Я сошел на площади Ратуши и отправился в трактир некоего Коффи, где Далегр должен был меня ждать. Я спросил о нем хозяина, но тот сказал, что ничего о нем не знает. Я предложил ему еще несколько вопросов и по его нерешительному и смущенному виду понял, что случилось. Мой товарищ по побегу был, очевидно, снова пойман, и та же участь ждала без сомнения и меня. Я сделал равнодушное лицо, чтобы не возбудить подозрений у трактирщика, и, сказав ему, что пойду по своим делам, покинул город.

Не теряя времени, я купил себе место в пассажирской барже, отплывавшей в девять часов в Антверпен. Я зашел в харчевню по соседству и познакомился там с молодым савояром[3], который оказался моим попутчиком. Он ехал в Амстердам, и я решил поискать там верного убежища. Юноша хорошо говорил по-голландски и предложил быть моим проводником и переводчиком. Мы вместе поужинали, и он, казалось, был в восторге от нашей встречи, хотя я сам был настроен далеко не так радостно и весело, как он. Мы отплыли. Дорогой я спросил моего спутника, что нового в Брюсселе, где, как я ему сказал, я не успел побывать. Можно себе представить мое удивление, когда он подробно рассказал мне историю нашего побега. Я похолодел от ужаса, и кровь моя застыла на мгновенье в жилах.

Он поведал мне, что в Париже из Бастилии убежали двое заключенных, и что один из них, приехавший незадолго до того в Брюссель, остановился в трактире Коффи. Сначала беглец расхаживал в крестьянском платье, но затем он вдруг переменил одежду и стал показываться в компании офицеров и некоторых других важных особ. Вскоре после этого он познакомился с чиновником местного суда Ламаном, который, получив приказ его арестовать, пригласил его к себе на обед и под разными предлогами задержал его у себя до утра, чтобы передать в руки брюссельского великого прево[4]. А этот под надежной охраной отвез его в Лилль и передал в распоряжение французского полицейского офицера, сопровождавшего их из Брюсселя.

Молодой человек прибавил, что все это он узнал от слуги Ламана, его друга, которому он обещал не разглашать эту новость, чтобы не вспугнуть второго беглеца, поимка которого, принимая во внимание принятые меры, была, конечно, неизбежна.

Охваченный состраданием к несчастному Далегру и опасаясь за свою собственную судьбу, я впал в отчаяние, хотя понимал, что мне следовало соблюдать величайшее спокойствие. Было также очень важно не возбуждать подозрений у савояра. Поэтому я спросил его, не проходит ли наша барка через Берген-оп-Цом, и, когда он ответил отрицательно, я сделал изумленное лицо: ведь я должен был получить там деньги по векселю. Я выразил ему сожаление, что вынужден прервать свое путешествие, и условился с ним встретиться в Амстердаме.

Прибыв в Антверпен, где баржа сделала остановку, я с ним распрощался.

Как только я потерял из виду молодого савояра, я изменил направление и не останавливался до тех пор, пока не вступил на голландскую землю. В глубине души я был убежден, что в Амстердаме меня уже поджидает чиновник брюссельской полиции, который найдет какой-либо способ меня задержать. Злоключения несчастного Далегра служили доказательством, что для маркизы Помпадур не существовало ничего святого.

Выезжая из Парижа, я имел семь луидоров, а когда добрался до Берген-оп-Цома, у меня оставался только один. Я поселился на жалком чердаке и сейчас же написал отцу. Я ждал писем от него в Брюсселе и был удивлен, не получив их. Позднее выяснилось, что они были перехвачены французским полицейским чиновником, которому было поручено выследить меня там. Последние гроши пришлось отдать за проезд от Берген-оп-Цома до Амстердама.

Понятно, что я не особенно искал сближения с пассажирами барки. Мне не хотелось обнаружить перед ними мое бедственное положение и вызвать в них чувство жалости. Но я все же не мог не обратить внимания на одного из моих спутников: его строгое лицо и суровый вид невольно привлекали к себе и внушали страх.

Это был Жан Теергост, уроженец Амстердама. Он в свою очередь внимательно разглядывал меня и, в особенности, мой умеренный завтрак. Когда я насытился, он обратился ко мне:

— Привет вам! Судя по тому, как вы едите, аппетит ваш превосходит ваши средства.

Я с замешательством подтвердил правильность его предположения. Он ничего не прибавил, но когда наступил обеденный час, он подвел меня к столу, на котором были разложены его запасы, и сказал:

— Пожалуйста без церемоний, господин француз! Садитесь, пейте и ешьте.

Между нами завязался разговор, и вскоре я убедился, что под грубой оболочкой этого человека скрывались прекрасные душевные качества. Когда мы приехали в Амстердам, полное отчаяние овладело мною. Вынужденный бежать с родины, один на чужой земле, без семьи, без друзей, без денег и без покровителей, — чего мог я ожидать от будущего?!

Мои слезы и уныние тронули великодушного голландца. Он взял меня за руку и произнес сердечным тоном:

— Не плачьте: я не покину вас. Я не богат, но сумею вам помочь.

Он и его жена приютили меня. Очи устроили мне постель, отдав свой собственный матрац. Я понимал, что не мог не стеснять своего хозяина, и тем более трогала меня его доброта. Теергост давал мне не только кров и пишу, но старался доставить и кое-какие развлечения. Воспоминание о несчастном Далегре страшно волновало меня. Я был уверен, что наша безжалостная гонительница снова бросила его в тюрьму.