Я расскажу, как он выполнил свое обещание.

Перед отъездом Сартин действительно сговорился с Ленуаром, но не о том, чтобы вернуть мне свободу, а о том, чтобы погубить моих друзей. Он натравил на них лейтенанта полиции и, спрятавшись за его спиной, уехал в Шевильи. Вскоре Делакруа получил от него письмо, обнаружившее мне его коварство. Привожу это письмо дословно:

«Сударь,

Я получил ваше письмо. Перед отъездом я сделал попытку походатайствовать за господина Латюда перед Ленуаром. Последний готов освободить его, если найдутся солидные поручители. Кажется, во время нашей последней беседы я уже говорил вам, что особы, предлагающие поручиться за узника, могут повидать лейтенанта полиции, который и сообщит им о своих намерениях. Я написал господину Ламуаньону, предлагая ему присоединить его ходатайство к моему, и имею все основания надеяться на успех. Только человеколюбие побудило меня вступиться за несчастного Латюда, и я готов продолжать мои хлопоты, если вы это найдете нужным».

Письмо это было западней, которую не трудно было разглядеть. Этим извергам было очень важно познакомиться с моими покровителями, ибо от степени их могущества зависело их дальнейшее поведение.

Именно этого и боялась с самого начала мадам Легро. Разумеется, ее страх не имел ничего общего с трусостью. Такой женщины, как она, подобное чувство было неизвестно.

Мои друзья употребляли все усилия, чтобы сохранить свое инкогнито, но когда Делакруа получил упомянутое письмо, мадам Легро решила явиться в полицию к Ленуару. Да и что было делать? От комиссии больше ждать было нечего. Оставалось одно средство: борьба в открытую. Нужно было отнять у моих врагов всякий предлог к промедлению и устрашить их решительностью и смелостью.

Все доброжелатели и родные моей великодушной защитницы горячо убеждали ее отказаться от этого опасного проекта.

— Вы погубите себя, — говорили ей, — а его не спасете.

Но она была непоколебима и потребовала лишь одного: обещания не оставлять меня, если она исчезнет.

Великодушие, решительность и энергия этой женщины не знали пределов.

Почти все мои покровители уже начали охладевать к делу моего спасения. Их рвение падало по мере того, как росли препятствия и опасности. Мадам Легро ни на минуту не оставляла их в покое. Она затрагивала отзывчивость одних, воодушевляла мужество других, льстила тщеславию третьих. Твердо решившись добиться цели, она умела настойчивостью, а иногда даже назойливостью вырвать нужное ей письмо или справку.

Делакруа в свою очередь старался изо всех сил. Сартин потребовал у него слова, что он не будет письменно выступать против него в мою защиту. Делакруа, умный и дальновидный, понял, что своим отказом он поставит себя в ряды врагов могущественного Сартина, и дал это слово. Но в то же время, повинуясь голосу своего сердца, повелевавшего ему спасти несчастного узника, он отказался меня покинуть, сохранив за собой право, если не писать обо мне, то по крайней мере говорить.

Один из его коллег и друзей, Комейра, столь же честный, справедливый и мужественный, как и он, также осмелился встать на мою защиту и вызвался сделать то, что уже было невозможно для Делакруа.

Мадам Легро подробно рассказала ему все мои злоключения. Несмотря на документы, подтверждавшие достоверность каждого факта, он все же не мог отрешиться от сомнений. Ему захотелось увидеть меня и услышать из моих уст мою удивительную повесть. Ему хотелось убедиться своими глазами, что мое существование не химера и что свет разума еще не погас в моем жалком теле. Свидание наше состоялось.

Воспламененный жгучим негодованием против моих врагов, Комейра поклялся, что разоблачит их преступления и вырвет меня из их когтей, даже если это будет стоить ему жизни.

Он составил записку и уже был готов ее опубликовать, когда вдруг оказалось, что он не имел на это права: устав адвокатского сословия запрещал выступать письменно в защиту узника, задержанного по королевскому указу. Так вторгался произвол власти в благородную деятельность защитника и осквернял ее своими постыдными действиями. Правосудие становилось глухим, а все его органы немыми, как только какой-нибудь несчастный становился жертвой министра или его прислужников.

Лишенный возможности напечатать свою записку, Комейра сумел все-таки обойти закон, осуждавший его на безмолвие. С записки сняли несколько сот копий и распространили их во всех слоях общества. Разоблачения Комейры были встречены всеобщим негодованием. Круг моих покровителей еще больше расширился, и к нему примкнули весьма уважаемые лица. Мои враги испугались было, но вскоре нашли способ выйти из затруднительного положения. Это было их старое средство, которое они неоднократно пускали в ход против меня и вероятно против многих других несчастных, — клевета…

Они приписали мне нелепое письмо, в котором я обращался, будто бы, к королю с предостережением, что его хотят отравить, и уверял его, что во все источники Парижа и Версаля уже насыпан яд. Слух об этой дикой выходке быстро распространился по городу, — об этом уж позаботились мои недруги… Мои друзья и покровители были поражены.

Мадам Легро сейчас же отправилась в Бисетр. Ненастье, грязь и дождь не могли ее остановить. Она пришла ко мне в ужасном виде, — ее платье насквозь промокло, ботинки были порваны. Ее появление испугало меня: я понял, что только очень серьезные причины могли привести ее в тюрьму в такую погоду. Я спросил ее, в чем дело. Она ничего не ответила, но глаза ее были с беспокойством устремлены на меня. Она внимательно меня рассматривала, казалось, была удивлена, что видит меня в моем обычном состоянии. Наконец, к ней возвратился дар слова, и она начала упрекать меня за оскорбление, которое я нанес своим друзьям, скрыв от них мое письмо к королю.

Я прервал ее слова криком. Ее недоверие задело меня. Я был жестоко оскорблен, что она могла хоть на секунду заподозрить меня в таком поступке. Я уверил ее, что ничего не писал. Я подтвердил свои слова клятвой. Мой искренний тон успокоил ее. Но она была поражена. Значит, это новое преступление со стороны моих врагов? Эта мысль ужаснула ее, и ее воображение не могло представить себе подобную низость…

Она пошла к Комейре и просила его разрешить мучившие ее сомнения, но он сам разделял ее неуверенность и решил сам повидаться со мной. Он явился в Бисетр, и разговор со мной убедил его в моей невиновности. Тогда, полный негодования, он, не щадя никого, предал гласности низкий поступок моих преследователей. Он предложил им предъявить это письмо и бросить их обвинение мне в лицо, чтобы дать мне возможность защищаться.

Выступление Комейры произвело сильное впечатление, и мои многочисленные союзники ждали от него благоприятного результата для нашего дела. Но злой рок все еще тяготел надо мной.

По совету кардинала, мадам Легро ухитрилась доставить мою исповедь королеве. Один из ее приближенных читал ей мою грустную повесть, и королева уже начинала проникаться жалостью к моей ужасной участи и готова была отдать распоряжение облегчить ее, как вдруг вошел придворный Конфлан и заявил, что все прочитанное — ложь от начала до конца, и что я не достоин ни помощи, ни сострадания. Рукопись выпала из рук читавшего, и больше никто уж не интересовался ею.

Это вмешательство легкомысленного человека имело для меня самые печальные последствия. Можно ли было после этого утруждать королеву напоминанием о лжеце, обманувшем ее доверие? Или уничтожить предубеждение короля, запретившего произносить при нем даже мое имя? Как проникнуть во дворец, когда два моих врага так яростно преграждали вход в него?

Неутомимая мадам Легро, находившаяся в это время на последнем месяце беременности, побежала к Конфлану. Целых три часа она рассказывала ему о моих злоключениях. Когда он выказывал недоверие, она приводила ему доказательства. А когда он все еще сомневался, она приводила новые факты и в конце концов убедила его в моей невиновности. Конфлан показал себя великодушным человеком и дал слово загладить причиненное им зло. Мужество и настойчивость моей защитницы привели его в восхищение…