– Почему ты отпустил его? – закричала на меня мама, как только увидела носилки.

– Одного! – возмущенно добавил отец.

Конечно, они не могли не понимать, что я не смог бы его удержать, но им нужно было обвинить кого-то в том, что произошло. Росса нельзя было обвинить, было очевидно, что он умрет. А те, что погибают молодыми, должны оставаться героями.

Декабрь 1997 г.

ТЕСС

В рождественское утро меня разбудил звон посуды, доносившийся с кухни. Я выпрыгнула из кровати и в одной ночной рубашке, босая, бросилась вниз. На кухне мама сидела на корточках перед дверцей духовки, проверяя, как готовится индейка. Она обернулась и улыбнулась мне:

– Как прошла всенощная?

– Я знала, что это неправда! – Меня разрывало от счастья, и я побежала к ней, раскинув руки. Потом я проснулась, и шар безграничного счастья, в котором я находилась, разбился, оставив тяжелое разочарование.

В комнате было темно, праздничное покрывало было тяжелее моего будничного. Снизу доносились звон посуды и аромат жареной индейки. Я вспомнила, что нахожусь в гостевой комнате О’Нилов.

Интересно, сколько длился мой сон? Секунду или несколько минут? Как мой мозг смог это провернуть? Как мое спящее сознание создало эту историю из привычных запахов и звуков? И почему я так быстро проснулась? Я закрыла глаза, пытаясь снова вызвать мамино видение, но все было напрасно.

«А вдруг это знак?» – подумала я.

Мама могла мне сказать что угодно, но она упомянула церковную службу.

Хоуп спала рядом со мной.

– С Рождеством, Три! – сказала она, едва открыв глаза. – С Рождеством! – радостно повторила Хоуп.

Мне кажется, я никогда не видела, чтобы Хоуп грустила. Она могла упрямиться, злиться, но такой она была всегда. Иногда я смотрела на свою сестру и думала: скучает ли она вообще по маме? Я не спрашивала, потому что если она этого просто не осознавала, то мой вопрос навел бы ее на эту мысль. И тогда я спрашивала себя: если пятилетний ребенок может это пережить и забыть, то почему не можешь ты?

– Как прошла всенощная? – спросила миссис О’Нил, когда мы собрались в гостиной, чтобы открыть подарки.

– Как обычно, – не моргнув глазом ответила Долл.

Врать у нее всегда получалось лучше, чем у меня. Она не стала придумывать причины, объясняющие наше отсутствие на службе, а просто сделала ставку на то, что никто не заметил, что нас там не было, или не скажет об этом родителям.

Я подумала, может быть, чувство вины за то, что вместо всенощной службы мы вчера провели вечер в пабе, побудило мое подсознание явить образ мамы и ее слова о службе? Но я по-прежнему очень явственно ощущала ее присутствие, и это сбивало с толку.

– А где мои подарки? – спросила Хоуп.

На деньги, полученные от папы, я купила для Хоуп проигрыватель компакт-дисков от отца и диск с подборкой рождественских песен от себя. Санта-Клаус подарил ей набор конфет в ярком мешке в форме носка, но, конечно, он его принес не к нам домой и не к О’Нилам – у нас не было дымоходов. Хоуп в этом смысле была совершенно лишена фантазии, и мысль о том, что по дому ночью крадется чужой дядька с бородой, приводила ее в ужас.

Папе я купила носки с Гомером Симпсоном[14] от Хоуп и бутылку «Джемесона» от себя, потому что эту марку виски ему всегда покупала мама. Папа был приятно удивлен, как будто не ожидал от меня подарков.

Потом пришла моя очередь открывать подарки. От Хоуп я себе купила длинные сережки в магазине «Аксессорайз».

– А где твой подарок для Три? – спросила отца Хоуп.

Наверное, я должна была догадаться, что для себя подарок мне тоже придется купить самой. Но я же, как дура, верила, что мама искренне удивляется, открывая коробку с дешевыми духами каждое Рождество.

– Ну, – неловко промямлил отец, – я не знал, что тебе купить, Тесс. Поэтому решил, что лучше ты сама выберешь себе что-нибудь по душе.

Он встал, вытащил бумажник из заднего кармана и отсчитал сначала пять, а потом, зная, что на него смотрит миссис О’Нил, еще пять десятифунтовых банкнот. Это было очень щедро, конечно, но мне было бы приятнее, если бы он сам купил мне подарок.

Мама всегда дарила мне ежедневник. Самый обычный, размером с тетрадку. Но мама всегда сама делала для него обложку из ткани и вышивала на ней мое имя и год. С тех пор как мне исполнилось десять лет, это было первое Рождество без ежедневника.

В обед мы открыли коробку с двенадцатью праздничными хлопушками с сюрпризом. Дома у нас таких никогда не было – они стоили слишком дорого. Когда Хоуп оправилась от первого неожиданного хлопка, она так увлеклась, что пришлось разрешить ей вскрыть все хлопушки и собрать все призы, которые были внутри. Хоуп сложила эти сокровища в свою новую розовую сумочку, подаренную ей Долл. Нам удалось уговорить ее оставить для нас хотя бы праздничные бумажные короны.

– Все-таки Рождество – это в первую очередь детский праздник, правда? – несколько раз говорил мистер О’Нил, словно напоминая об этом самому себе.

Миссис О’Нил приготовила индейку со всеми возможными подливами и гарнирами. Для Хоуп она даже сделала маленькие колбаски, а на десерт ей выдали целый лоток сливочного мороженого с кучей украшений из мармеладок, шоколадных кружочков и конфет – миссис О’Нил прекрасно знала, что не все дети любят рождественский пудинг.

Днем папа с мистером О’Нилом ушли в паб, а Хоуп села с миссис О’Нил смотреть детский фильм по телевизору. Когда мы с Долл закончили мыть посуду, она предложила нам пойти погулять.

Зимнее солнце отражалось на воде бледной серебристой дорожкой. Сейчас, когда цвета природы были приглушены дымкой тумана, было понятно, почему наш городок так привлекал художников в сезон урожая. Сам Тернер любил тут рисовать. В наши дни большинство домов Викторианской эпохи, ранее служивших богатым лондонцам летними загородными резиденциями, превратились в дома престарелых или инвалидов с медицинским уходом, где тянули свои дни алкоголики, наркоманы и сумасшедшие, слоняясь днем по улицам города. В окнах этих печальных домов висела мишура.

На улице попадались редкие прохожие, вышедшие растрясти свой праздничный обед. Игровые автоматы непривычно молчали, и в тишине я выхватывала обрывки чужих разговоров.

– Как печально, бедные мальчики… – сказала пожилая женщина в кресле-каталке своей молодой компаньонке, катившей кресло.

– Да, такая трагедия…

«Интересно, они говорят о чем-то своем или о событиях в королевской семье?» – подумала я.

Двое молодых мужчин лет тридцати шли нам навстречу, вероятно, братья, приехавшие на праздники к родителям. Или пара геев? Приблизившись к нам, один из них явно отметил Долл. Значит, не гей. Второй продолжал разговор:

– …вот в чем подвох, когда живешь как в кино… – Весь его вид – дешевые джинсы, кожанка цвета детской неожиданности – говорил о том, что жизнь его сложилась не так, как ему хотелось бы.

– Как думаешь, о каком кино они говорили? – спросила я Долл.

– Какое кино?

– А, не важно.

Я всегда подслушиваю чужие разговоры и придумываю истории о том, кто эти люди и что у них происходит в жизни. Мама была такая же. Бывало, мы с ней сидели в кофейне на набережной, болтали, как обычные люди, но стоило уйти парочке, сидевшей за соседним столиком, как мы сразу же начинали обсуждать все, что успели услышать.

– Совесть у него явно не чиста… Не поверила я ему, когда он начал извиняться. А ты? Мне кажется, она – его любовница. Что думаешь?

С Долл все было по-другому – у нее самой всегда имелось что рассказать.

Мы спустились к пляжу. Был отлив, и море было совершенно спокойным. Легкие волны, словно шелковый шлейф, с шорохом накатывали на ровный влажный песок.

– «И днем и ночью тихий плеск у дальних берегов…»

– Что? – спросила Долл.

– Это из маминого любимого стихотворения.