Было в серьезном выражении лица Хоуп, ее приземистой фигурке и заученном детском танце что-то нелепое, но тем не менее это было так трогательно.

Когда она закончила петь, все захлопали, но, в отличие от отца и Кевина, она не требовала внимания. Она даже не заметила, что кто-то ее слушал.

– Ну а ты, Тереза? – крикнула мне тетя Катриона. – Мы еще не слышали тебя.

Наверное, она всего лишь хотела дать мне шанс выступить, но мне показалось, она меня упрекает в том, что я не хочу участвовать в поминках.

– Я не умею петь, – отказалась я.

– Это ничего, Три, – вмешалась Хоуп, – у каждого есть сильные и слабые стороны.

Это было настолько в мамином духе, что все засмеялись. Кроме Хоуп.

– Хорошо. Я прочту любимое стихотворение мамы, – сказала я и подумала, почему же мне не пришло в голову включить его в прощальную речь на похоронах.

В то время как я читала их, размеренно и четко, стараясь скрыть дрожь в голосе, я думала, что, может быть, мама жаждала этого покоя и уединения вдали от шумного хаоса нашего дома. И когда я смотрела на лица наших родственников и друзей, я видела, что мы все сейчас думаем об одном – это стихотворение описывает тот самый рай, которого мама желала. И ее ранний уход из жизни стал казаться чуть менее несправедливым. Наверное, поэтому люди говорят, что поэзия утешает.

Когда я закончила читать, в зале воцарилась тишина.

– Нам пора спать, – сказала я Хоуп, воспользовавшись возможностью уйти с вечеринки до того, как они опять начнут петь и пить и пока взаимопонимание между родственниками не сменилось обидами.

Когда я купала Хоуп, она увидела в углу окна ванной бабочку. Светло-желтую, с одиночными черными пятнышками на каждом крыле. Капустницу.

– Хочет на волю, – произнесла Хоуп.

И я, не задумываясь, открыла окно и выпустила бабочку в сумерки уходящего дня.

И только снова склонившись над Хоуп, я подумала: а как же эта бабочка попала в ванную? В глубине заднего двора росла буддлея, она привлекала бабочек летом. Но обычно это были оранжевые крапивницы, и в дом они ни разу не залетали. Да и не лето уже. Разве они в это время еще встречаются? Может быть, она залетела погреться?

Или бабочка была тем самым знаком, о котором я просила маму перед ее уходом, а я взяла и выгнала ее на холодную улицу.

На следующее утро, пока отец еще храпел в спальне, а Хоуп смотрела «Телепузиков», Брендан пришел из гостиницы и сообщил, что Кевин уже уехал в аэропорт.

Как выяснилось, вчера на поминках, часа через два после нашего ухода, разразился скандал. Кевин набрался храбрости и сообщил, что Шон, человек, который живет с ним в одном номере в гостинице, – это вовсе не коллега, который приехал с ним в командировку, а его партнер, с которым он живет уже два года, партнер, в слезах кричал он, которого он даже не может представить своей семье на похоронах матери!

То, что Кевин оказался геем, не было шоком для меня и Брендана (да и для отца, по правде говоря, тоже вряд ли – он всегда с подозрением относился к увлечению Кевина танцами). Но заявить об этом на похоронах было уж слишком.

Папа, теперь уже дважды несчастный, воззвал к отцу Майклу:

– Я потерял жену и сына в один день!

Ну и Кевин получил возможность выложить все претензии, копившиеся у него с подросткового возраста. Что удивительно, но вечер спас именно Шон, который, услышав по телефону воинственный бред Кевина, приехал на такси и увез его в гостиницу.

– Похоже, он хороший парень, – закончил историю Брендан.

У меня была мысль, что, сознательно или нет, Кевин сам создал возможность драматичного исхода, чтобы улизнуть от тягостных семейных обязательств. Все-таки он был склонен к театральности. Или ему просто не приходило в голову, как, впрочем, и Брендану, что у нас троих на попечении оставались младшая сестра неполных пяти лет и пьющий отец.

– Я хотела обсудить с тобой, что делать дальше с Хоуп, – попыталась я хотя бы начать разговор.

– Она быстро обо всем забудет, вот увидишь, – ответил Брендан.

У него самого было двое маленьких детей, и он знал, о чем говорил. И он жил на другом конце света. Да чего я вообще от него ожидала? Но хоть кто-то бы мог спросить, каково теперь мне.

До последнего момента я тянула с отказом от университета. И не потому, что забыла или мне было некогда, я просто надеялась на какое-нибудь чудо.

Я дождалась, пока отец повезет Брендана в аэропорт. Наконец-то оказалась дома одна.

Женщина, взявшая трубку в отделе по устройству в общежития, практически накричала на меня:

– Вы не могли раньше сообщить?

– У меня умерла мама, я была занята похоронами, – сказала я.

– Простите.

Я еще не научилась реагировать на такие слова. «Ничего страшного», «все нормально» – были какие-то неправильные фразы.

– Вы не виноваты, – ответила я. И это тоже было неправильно.

Повисла неловкая пауза.

– Боюсь, мы не сможем вернуть вам депозит, если на вашу комнату не найдется другой желающий, – наконец сказала она. – И сейчас, скажу вам честно, это вряд ли случится. Конечно, я дам вам знать, если что-то изменится.

– Спасибо.

Я положила трубку. И вот только тогда расплакалась. Разрыдалась. Эгоистично, да? Но это был не только конец моей мечты. Это была наша с мамой общая мечта. Мы с ней так долго к этому готовились.

Не знаю, сколько я проплакала, сидя на опустевшей без мамы кухне, но потом слезы высохли, и я увидела перед собой тарелку с надписью: «Сегодня – первый день твоей новой жизни».

В книгах пишут, что, если маленький ребенок потерял родителя, ни в коем случае нельзя менять привычный образ жизни. Кажется, перемены должны отвлечь его, но, оказывается, это не так. У ребенка и так уже многое изменилось. Ребенку в такой ситуации нужна стабильность. Видимо, поэтому Хоуп так отнеслась к тарелке.

Я сняла ее и убрала в шкаф. Но, едва войдя на кухню, Хоуп заметила ее отсутствие и потребовала вернуть тарелку на место. И она так и осталась на полке с сувенирами. Иногда она вызывала во мне грусть, иногда тоску, а иногда такую злость, что хотелось разбить ее вдребезги. Кажется, я пережила с ней все стадии горя, как их описывают в учебниках.

Сентябрь 1997 г.

ГУС

Трудно выглядеть независимым и крутым, когда за тобой семенит мама, неся в руках охапку очень нужных в быту вещей, которые, конечно же, выбрала она сама: диванные подушечки, аптечку, настольный органайзер и туалетный ершик в керамической подставке.

Когда все это было наконец свалено посреди моей комнаты, мы втроем застыли в неловкой паузе. Это была обычная комната с одной кроватью, встроенным шкафом и письменным столом, предпоследняя в длинном коридоре таких же комнат, стоявших с раскрытыми дверями в ожидании новых обитателей. Она располагалась на третьем этаже пятиэтажного общежития, так что никаких особенных видов из окна, как в рекламных проспектах университета, конечно, не открывалось. Но зато она находилась далеко от дороги. Мы с отцом молча смотрели в окно на ветви двух больших деревьев, листья на которых уже начинали буреть.