И самое паршивое заключалось в том, что нужно было сейчас изображать сразу две вещи: то, что он расстроен из-за новости о болезни друга, и то, что он когда-то имел отношение к этой чужой женщине, совсем ему не близкой и не понятной. Он устало опустил голову и закрыл глаза.

– Вот так судьба, – повторял про себя уничтоженный, растерянный человек, идущий домой от метро. Снова выпала фишка «пусто-пусто», два чистых квадрата. Ничего не оказалось на этой фишке, ни красивой жизни, ни красивой смерти, хотя бы вот такой, какая будет у Вологодина. Сволочь ты, судьба, прошмандовка, гадина.

Он был принципиален, как Даниил, и бескомпромиссен, как Павел. И очень горяч.

Он мог запустить алюминиевой кастрюлей в бабушку, пытавшуюся вызвать ему карету скорой помощи, если при давлении 220/100 считал, что чувствует себя хорошо. На кухне было полно кастрюль странной формы, с отбитыми ручками и вмятинами по бокам.

Дедушка не вступил в партию ни в сорок втором, ни в пятьдесят четвёртом, когда большинство его друзей, обзаведясь заветным билетом, поднялись на головокружительную высоту и их карьерный полёт можно было наблюдать разве что в телескоп. Он говорил: «Это низко, стать коммунистом, только чтобы получить должность». В итоге главным инженером Нска в те годы стал человек с гораздо более приземлёнными взглядами на жизнь.

Но, даже не состоя в партии, дедушка верил в коммунизм безоглядно, как ребёнок. Он рассказывал нам с сестрой фантастические истории в стиле Рэя Брэдбери о Нске будущего, и наш город, в изложении деда, находился буквально в двух шагах от того, чтобы стать главнейшей научной столицей СССР. Когда умер Брежнев, а за ним Андропов и Черненко – дедушка садился напротив телевизора, худой и бледный, и по лицу его текли слёзы. К нему было лучше не приставать с вопросами и играми, и мы с сестрёнкой, во время похорон одного из генсеков, в соседней комнате однажды начали тоже понарошку хоронить кукол, так же торжественно и пафосно, как и было продемонстрировано нам на экране. В самый интересный момент, когда над гробом умершей куклы мы читали торжественную речь, в детскую внезапно ворвалась бабушка, залепила нам с сестрой по подзатыльнику и конфисковала наших кукол на неделю, а мы узнали новое слово – «кощунство».

Когда в середине восьмидесятых в Нске пошли первые слухи о начинающейся приватизации, дедушка, к ужасу всей семьи, отказался приватизировать государственную двухкомнатную квартиру на Красном проспекте, напротив Театра оперы и балета, где как раз мы все и жили. «Мои дочери, в отличие от меня, увидят коммунизм! – рубя воздух ребром ладони, говорил он, и его левый глаз с желтоватым веком чуть-чуть подрагивал. – Я на жильё заработал сам, и дочери мои тоже, как миленькие, заработают». После такого заявления бабушка слегла с желудочным приступом дня на три. Но дедушка был непреклонен.

Дедушку, когда я училась в первом и втором классах, два года подряд девятого мая приглашали в школу. В качестве ветерана. Дедушке было что рассказать, он дошёл до Сталинграда, получил ранение.

Демобилизовали его после контузии, и дослужился он всего лишь до старшего лейтенанта, но я мало что понимала в офицерских чинах. Зато знала, что война – страшное и великое дело, а все, кто вернулись – герои. И ещё я гордилась тем, что дедушка победил в войне, и считала это в некоторой мере и своей заслугой тоже.

Когда дедушка пришёл на классный час в первый раз, я сияла от гордости. Он рассказывал нам о великих битвах, о Сталинграде, Москве и Берлине, до которого он, конечно, не дошёл, но мне так хотелось, чтобы дедушка на этот раз хоть немножечко соврал и рассказал, какого цвета была Берлинская стена и как он писал своё имя на развалинах рейхстага.

Во второй раз всё пошло не так. Дедушка начал не с того. Я точно помнила, что нужно было сначала говорить про Сталинград, потом рассказать про битву на Курской дуге и про открытие легендарного второго фронта, а там уже и до победы недалеко. Это и так все вокруг, наверное, знали – но вдруг ребята забыли прошлогодний рассказ, а что касается меня, то уж я-то могла слушать эту историю и сто раз, и двести. Сначала я думала, что дед рассказывает то же самое, что и в прошлом году, но более подробно. С пространным вступлением. Но вступление никак не кончалось.

Он говорил, с каким отчаянием наши части отступали в первые дни и месяцы. Как немец дошёл сначала до Смоленска, потом до Киева, как пал Севастополь. Как вся страна поднимала свои последние резервы и как всё шло прахом. Дедушка рассказал, как они с другом Аркадием по кличке Аркан разминировали поле, и друг подорвался на последней мине. Не сразу погиб, сначала ему оторвало ноги. И, несмотря на эту жертву, исход последующего боя был неудачен: освобождённое от «консерв» (так называли мины) поле снова отошло к немцам, а наших отбросило на несколько километров назад.

– И мы думали, что вскорости прогоним врага, как паршивую собаку, а сами все оказались по госпиталям, и ещё ответ держали перед командованием… В первые годы войны мы как раз и понесли самые большие потери. А впереди ещё Ленинград и Москва…

Мы сидели молча. Даже не шевелясь. Такое ощущение бывает, когда тебя угощают чем-то вкусным, например, шоколадной конфетой, ты откусываешь её – и ощущаешь во рту вкус мыла. Со своей задней парты я видела, как понемногу проходило оцепенение у ребят, и они оглядывались на меня, задерживали взгляды на секунду и снова отворачивались. И что-то осуждающее было в их глазах. Словно это я вместе со своим дедушкой внезапно испортила им всем праздник. Учительница, по-видимому, тоже начала понимать, что происходит нечто из ряда вон выходящее. Она резко вскочила с места за второй партой, которое она выбрала себе, уступив учительский стол дедушке. На полуслове перебивая выступление, учительница прилепила на своё напудренное лицо восхищённую улыбку и неестественно громко пропела:

– Вот, дети, Николай Николаевич своим рассказом хотел показать нам всем, как трудно далась нашему народу победа над фашистской Германией! Как силой непомерных трудов и лишений!.. С какой стойкостью!.. В общем, дорогой наш Николай Николаевич! От всей души второй «б» класс поздравляет вас… Слово представляется командиру класса. Ира Смоленцева, к доске!

Ира Смоленцева, держа в руках завёрнутый в гофрированную бумагу букет гвоздик, степенно и с достоинством выплыла к учительскому столу, повернулась к дедушке, посмотрела на него свысока и поставленным голосом, в котором читался нескрываемый укор, прочитала свою речь. Дед, сбитый с толку и не успевший закончить начатого предложения, всё силился завершить его и подвести своё затянувшееся «вступление» к закономерному финалу, к Победе, но завершающие фразы были скомканы, потеряны, заслонены шуршанием бумаги, восторженными выкриками учительницы и, наконец, шумом, связанным с появлением приглашённого фотографа. Фотограф усадил деда на стул возле доски. На другой стул, суетясь, водрузила своё мощное тело учительница, рядом встала Ира Смоленцева, потом отличники, вторым рядом хорошисты, а дальше уже особенно не смотрели, кто и где разместился. Я протолкнулась к дедушке, мне очень хотелось взять его за руку, утешить и поздравить совсем иначе, чем это получилось у класса, но он, гордый, отвернулся от меня и спрятал руку за спину.

– Коля, послушай! – бабушка возвышалась над ним, сидящим, как был, в парадном пиджаке, украшенном цветной, величиной с добрую половину тетрадного листа пластиной, целиком состоящей из орденских планок. – Коля, ответь мне, ради Христа! Что ты придумал, зачем ты начал рассказывать этим детям, этим, я не побоюсь такого слова, младенцам – о войне, о том, как оно было на самом деле?! Ты что, выпил? Или у тебя давление поднялось? Коля? Коленька? – и она, переполненная страхом и праведным негодованием, ходила вокруг кухонного стола, останавливалась и наклонялась над дедом, заглядывала ему в лицо, высокая, худая, то скрещивая руки на груди, то теребя сухими пальцами манжеты домашнего платья. – Тебе что, мало той встречи, помнишь, тоже ведь было девятого мая? С Александром, помнишь?..