Вологодин ничего не подозревал. Вся их жизнь протекала рядом: дни рождения, шашлыки на пляже, лыжи по выходным, новые года – конечно, уже не так часто, как в молодости, но всё-таки. И если дома шла речь о том, кого приглашать в гости на дачу, жена Петрова говорила: Вологодины – номер один.

Они были ровесниками, но Вологодин выглядел моложе лет на десять. Он был лёгок на подъём и постоянно путешествовал, потому что работал в конторе по продаже программ, где ступени служебной лестницы оказались не слишком круты, а размер зарплаты, наоборот, худо-бедно да поспевал за инфляцией. Петров за последние пять лет сменил три места работы и уже давно позабыл, каково это, когда перед следующей зарплатой ты никому не должен, а в заначке ещё остались свободные деньги на собственные удовольствия. Бюджет у Петровых был спланирован чётко, и непредвиденные траты, такие, например, как внезапный поход жены к стоматологу, вызывал у мужа депрессивное состояние на несколько дней. Последний раз Петровы ездили в отпуск в позапрошлом году. В Турцию.

Дети Петрова, родившиеся поздно, унаследовали всю вологодинскую детскую одежду и мебель, особенно повезло старшей, Наташке. Для младшего сына многое пришлось покупать, экономя и затягивая пояса. Но вещей для мальчиков у Вологодиных не было, да и единственная дочка их уже давно выросла. Петров даже помнил, когда она родилась. Когда оба друга учились на пятом курсе. У Петрова в это время было тяжёлое любовное фиаско, и счастливая семейная жизнь товарища на этом фоне как-то особенно чётко впечаталась в память.

Ещё Петров вспоминал, как они на третьем курсе ходили купаться на Ангарские пруды, в жару, после возлияний. Петров обратил внимание, что на левой ноге у Вологодина шесть пальцев, и возликовал. Эта аномалия была очевидным уродством, и на несколько дней Петров успокоился. Даже жалел Вологодина. Но буквально через день он случайно в разговоре узнал, что, оказывается, у многих великих людей было по шесть пальцев на руках или ногах, и это никак не сказывалось на их умственных способностях, а наоборот, считалось символом удачи, что доказывала жизнь Сталина, Мэрилин Монро или Анны Болейн. А Хемингуэй и вовсе приручал шестипалых кошек, считая их мистическими посланниками. В общем, и здесь природа была на стороне Вологодина.

Однажды в бане, опять же в институтские годы, когда оба они прошли в парную, Петров, насколько ему позволяли приличия, пристально рассматривал тело Вологодина, надеясь непонятно на что. Но это исследование, увы, только подтвердило то, что с телом у Вологодина было всё в порядке, мало того, даже вовсе прекрасно обстояли дела у Вологодина с телом.

Петров познакомился с Вологодиным на первом курсе. Этого длинного и талантливого мажорика нельзя было не возненавидеть. Или не полюбить – одно из двух. У Вологодина имелись большая квартира в престижном районе возле стадиона «Динамо» и предки, редко бывающие дома. А ещё он играл на гитаре песни Высоцкого и Галича и умел лихо пить, не мучаясь с утра похмельем. Петров злился, глядя на ватагу бездельников, шумную и жизнерадостную, которая бурлила водоворотом вокруг Вологодина. А тот после своих знаменитых вечеринок тем не менее всегда успевал на первую пару – иногда Петров видел, как на плече баловня судьбы блаженно досматривает утренний сон какая-нибудь милая головка. На вечеринки Петрова тогда не звали, и он презирал компанию сибаритов, пытаясь взять реванш усидчивостью и хорошими оценками на экзаменах. Но, удивительным образом, зачётка Вологодина, неясно из каких запасов, пополнялась отметками «отл.», а дионисийские оргии под его предводительством не только не прекращались, но и входили в моду. Когда вдруг Вологодин, непонятно почему, одна жды вдруг великодушно позвал Петрова на свою очередную вакханалию, Петров, вроде бы готовый уже равнодушно помотать головой и отказаться от сомнительного удовольствия в пользу завтрашнего зачёта по сопромату, вдруг с удивлением услышал собственный радостный голос и обещание достать выпивку. В тот день Петров, идя на тусовку, спёр стаканы из институтского буфета. Так они с Вологодиным стали приятелями, а после и друзьями.

И завертелось. Бывало, что ненависть приглушалась, испарялась талой водой, впитывалась в почву и утекала подземными мутными потоками. Но она была нескончаемой возвратной лихорадкой, спазмом, внезапно сжимавшим свои кольца глубоко в груди Петрова, она была изматывающе яркими вспышками прозрения, после которых хотелось ослеп нуть. Иногда Петров совершенно всерьёз, искренне желал, чтобы никакого Вологодина, а значит, и ненависти к нему – больше не было в его жизни. И месяцами он не звонил другу, не спрашивал о нём. Но это ровным счётом ничего не меняло. Существование Вологодина постоянно напоминало о себе и о давнем недуге: оно проявлялось то в случайном разговоре с шапочными знакомыми, то в виде заметки в новостной ленте, то случайным сновидением. А иногда Петров и сам, тоскуя и мучаясь, начинал гуглить фамилию друга, и все старания отделаться от него шли прахом.

И вот однажды Петрову позвонила Татьяна. Жена Вологодина. Коротко поприветствовала и попросила встретиться. Не дома, не в гостях. В «Граблях» на Тверской.

Петров никогда не вникал в то, как оно у Вологодиных там, дома, вне глаз любопытных. Давно, ещё когда их дочка была совсем маленькая, кажется, у кого-то в этой семье был роман на стороне, может, даже у обоих одновременно – Петров помнил, какие тяжёлые разряды трещали в пределах нескольких сантиметров около товарища и его жены, сидящих за столом на давней рождественской вечеринке, – как напряжены были их лица, изо всех сил старавшиеся казаться непринуждёнными. Все вокруг тогда боялись разговаривать с ними по душам, и Петров тоже, а Вологодин вызванивал его, Петрова, вечерами, ждал в рюмочной, наливал, пил сам и ничего не рассказывал. Петров понимающе смотрел на Вологодина, и это было невыносимо. Потом всё утрамбовалось, зашлифовалось, кто старое помянет – глаз вон. А сейчас вот Татьяна. Явилась не запылилась.

– Здравствуй, – она сидела за столиком на втором этаже с чашкой дешёвого чая. – Внизу можно заказать что-нибудь. Если ты голодный.

– Хорошо.

Он спустился, взял кофе и два круглых песочных печенья с цукатами. Просто чтобы хоть что-то стояло на столе. Вернулся, расстегнул куртку, а зонтик повесил сбоку на спинку стула. Обещали дождь.

– Ты как? – спросил Петров, отхлебнув из чашки.

– Хорошо. Вернее, не очень, – она посмотрела по сторонам, словно искала знакомых. Потом успокоилась. – Я сейчас соберусь и скажу. Сразу трудно.

Он молчал. Последний раз они с Татьяной сидели так вдвоём лет двадцать назад. За двадцать лет многое произошло, может быть, даже больше, чем Петров мог предполагать.

– Очень непросто всё это, – Татьяна потёрла вис ки и уставилась прямо перед собой, глядя в единственный слепой глаз расстёгнутой верхней пуговицы на куртке Петрова. – Я не буду вспоминать старое. Но мне нужна помощь.

– Всё, что ты хочешь, Танечка.

– У Саши обнаружился… ну, ещё не точно, но… я уверена, что он нас с дочкой бережёт, поэтому, наверное, всё-таки, точно… в общем, мы делали МРТ, это какой-то ужас, это неожиданно… неожиданно для меня, конечно… мне кажется, Саша всё уже давно знал, я только хотела спросить, не рассказывал ли он тебе, ведь ты его единственный…

Таня упёрлась локтями в столик и закрыла ладонями лоб.

Петров молчал. Потом разлепил губы.

– Нет. Александр ни о чём со мной не говорил.

Он вдруг почувствовал горькую обиду. Ему на какое-то мгновение показалось, что Татьяна вызвонила его сюда совсем по другой причине, он даже начал было вспоминать какие-то старые видения, перед его глазами весь вечер после Татьяниного звонка мелькали цветовые пятна – почему-то вдруг вспомнилась выставка Шагала, на которую они с Татьяной однажды неожиданно пошли, вернее, он вытащил её, уставшую от бесконечных простуд годовалой дочки, вытащил непонятно зачем, повинуясь голосу, еле слышному, но бунтующему и опасному, голос появлялся в височной доле слева. Тело сопротивлялось, а голова летела вперёд, дурная голова, взлетала над городом, подхватывала оторопевшую Татьяну, а вокруг плыли крыши и люди с коровьими лицами. А потом – вечер, рюмочная, пьяный Вологодин, утренняя порция стыда и тошноты.