— Их много, очень много. Спереди, по крайней мере, шесть тысяч человек, все почти арабы… В трехстах и в двухстах метрах от нашего фронта… Тактика европейская, рассыпной строй, приближаются перебежками… Пользуются малейшим прикрытием… Я вижу на расстоянии тысячи метров огромные массы, которые приближаются, занимая пространство трех километров. Налево, вдоль зазубрины дюны, тысяча всадников. В общем, приблизительно, восемнадцать тысяч человек, из которых четыре тысячи как раз атакуют фронт моего полка. У меня только четыре тысячи человек. Моя седьмая рота не может дольше удерживать виллу Джамиль-бея. Я поджидаю еще батарею двадцать первой, но я уже отправил роту саперов и эскадрон Лоди, чтобы подкрепить центр.

Я поворачиваюсь спиной к пулям, чтобы видеть, как проходит рота саперов, которая бросается беглым шагом, со штыками наперевес, вдоль траншей, в середину битвы.

Я увлечен этим человеческим потоком.

Но он останавливается и принужден топтаться на месте перед шестой ротой восемьдесят четвертого полка, которая перерезывает ему дорогу и занимает голову этой громадной контратаки. Я пробираюсь вместе с этими людьми вперед.

О! Какая мучительная тоска охватила почти всех нас, когда мы растаптывали в этой ужасной толчее, против нашей воли, пятерых из нас, упавших на землю!

Как остановиться, чтобы подобрать их? Кто мог бы ослушаться этого раздирающего сердце голоса, дикого и хриплого голоса лейтенанта Франкини?

С непокрытой головой, растрепанный, с взбитыми волосами, с завывающим ртом, он бежал впереди своей колонны, подымая высоко-высоко, страшно высоко острую шпагу, чтобы блеск и сверк гипнотизировали глаза всех его солдат и были видны всюду и везде, до последних рядов.

— Смелей, братцы! Нагнуть голову! К этим оливковым деревьям, туда!.. А, черт!.. Эти канальи вошли!.. Я не буду Франкини, если я не отберу через четверть часа эту виллу обратно!.. Стой!.. Ложись! Каждый за дерево!.. Трое сюда, за этот ствол!.. Один стой!.. Цельтесь в открытую дверь и в левое окно!.. Боевые запасы — сюда!.. Те, кто расстрелял все патроны, назад! Выбирайте себе человека!.. Цельтесь ниже!

Теперь он говорит спокойно, самым веселым и хладнокровным голосом, стоя на ветках низких оливковых деревьев. Живые и насмешливые пули, казалось, комкали и ударяли по куче шелковистых материй на голове лейтенанта.

Временами он издевался:

— Не смотрите ни на мертвых, ни на раненых! Тем, кто падает, в конце концов, не приходится стоять!..

Когда он выкрикивал эту фразу, один солдат тяжело упал на руки Франкини с головой, рассеченной, как арбуз.

Франкини положил убитого солдата на землю, взял его ружье и начал стрелять.

Пять выстрелов, пять упавших, сраженных врагов.

Это был матч. Солдаты, забывая про возможную смерть и про опасность, одобряли чудесного стрелка.

Нарочный спрыгнул с лошади сзади нас:

— Полковник Спинелли приказывает лейтенанту Франкини заходить плечом. Ось — кавалерийские казармы, цель — вилла Джамиль-бея. Вы на правом краю фронта, образованном полувзводом митральез, двумя эскадронами спешившихся всадников, с капитанами Гандольфо и Ландолина, батальоном саперов, батальоном восемьдесят второго полка, с капитанами Фабрини и Куссино.

О! Я никогда не забуду ласкового и тихого голоса, каким лейтенант Франкини предложил своим солдатам умереть:

— Идемте, братцы! Наконец-то мы, как следует, позабавимся!

Чтобы посмотреть сверху на огромное заходное движение, которое должно было вымести арабов из траншей и вновь отбить виллу Джамиль-бея, я нагнал на одном из холмов майора Пизани. Я видел своими собственными глазами, как лейтенант Франкини шел среди своих солдат, заложив руки в карманы, неся за спиной свой, вероятно, разбитый снарядом, карабин. И вот так-то, через пять минут, он вошел первый в потушенную наконец дверь трагической виллы Джамиль-бея.

А между тем, сзади меня, майор Пизани кричал свои приказания:

— Отведите направо и налево эти два взвода! Нужно освободить траншею, чтобы дать место батарее!..

Как тяжелая бронзовая блевота, с громким шумом колес и разъяренных гневных голосов, под щелканьем остервенелых кнутов, батарея вышла из тропинки, усаженной колючими кактусами, которые примешивали свои могучие и сильные растительные судороги к волнистому валу лошадей.

Длинные, монументальные лошади с широкой грудью, с квадратным крупом и с прекрасными глазами сицилианок, вы вдыхали в это утро опьянение ломбардского сена, и ваше гордое, сардинское ржание силилось без сомнения крикнуть великое слово:

— Италия! Италия!

Я обожал вас, в вашем диком порыве, в то время, как под хлещущим гневом артиллеристов вы яростно как будто метали гарпун в глубину песков, ища утеса, чтобы взобраться и поднять на откос траншеи красноречивый рот битвенных ораторов.

Вот это ораторы, вот это настоящие речи! Кровью, а не словами, кровью обильно поливает землю тело убитого артиллериста и дает боевое крещение первой пушке, с вытянутой шеей, наведенной на неприятеля, который находится в ста метрах.

Прекрасное плотоядное животное управляется, по-видимому, самым великолепным укротителем. Это лейтенант Скарпетта. Гибкая, стройная и мускулистая фигура. Уверенным и свободным жестом Скарпетта наводит пушку.

— Вы перестанете у меня копошиться, как гады!.. Трубку на ноль! Я вас угощу картечью!

С наклонившимся телом, нагнув голову вровень с краем пушки, он наводит орудие, потом отделяется от лафета, выпрямляется с развязностью и непринужденной осанкой биллиардного игрока, желающего посмотреть на свой удар.

— Огонь! Готово! Ну-ка, приналягте сильнее, ребята! Проклятая скотина! это животное зарывается в песок при каждом отступлении!

Вот каким образом лейтенант Скарпетта, карамболируя десять раз кряду катящиеся, надвигающиеся, близящиеся массы неприятельских рядов, позволил битве перевести дыхание и отдохнуть.

Вне траншей, за приливом и отливом арабских масс, белеющий океан пустыни кипел под ливнем наших пуль, словно просеваемых сквозь огромное сито.

Огромный котел с неизмеримым варевом; безумное ныряние жаб… Шрапнели Скарпетты, поставленные на удар, прыгали рикошетами, как плоские камни, растрепывая розовые и позолоченные локоны песков.

За тысячу метров от меня, вдоль зубчатой дюны, двигалась пестрая масса выгнутых крупов и грив, вся испещренная черными фесками. Моментами ее можно было принять за грабеж большого склада разноцветных шелковых тканей.

Поразительная, изумительная прозрачность атмосферы позволяла мне видеть, как на горизонте рыжеватая волнистость пустыни покрывалась серыми язвами и длинными колоннами черноватых насекомых, спокойные движения которых поражали и изумляли радом с ужасным, колеблющимся волнением шрапнелей.

Эти последние разрывались во множестве, в бесконечном количестве, в небесной лазури; о, клоуны, одетые в серебро, клоуны, открывающие свои объятия и прорывающие без устали и без передышки обручи дыма, один за другим, в этом звучном цирке!

Однако, тем временем солнце, еще невидимое на высоком плоскогорий Гебеля, кинуло свои первые лучи, два: из голубого и фиолетового золота, — на крышу смолистых облаков.

Оба луча, мягко склонясь, нежно опустились. За ними последовали другие, скользя, как нежные змеи, змеи из хризолита, на зернистую гущу арабов, с холма на холм.

Эти гибкие и пышные луч и мало-помалу становились музыкальными струнами свежей атмосферы и уже звенели и звучали под торопливым, поспешным пиччикато пуль.

Кто же, о, кто же так хорошо настраивал грубые шумы и взрывы сражения, кто соединил их с раздирающими и сладкими воркованиями африканских горлиц?

Огромная симфония переходила из минорного тона ночных ветерков в мажорное церковное пение пушек, которые вдруг, казалось, изрыгали и выплевывали солнце.

Когда я инстинктивно поднимал голову, я слышал, конечно, пули, но пули влюбленные, чье идиллическое щебетание примешивалось к чириканью воробьев на ветках. Никогда мое ухо не было более счастливым и внимательным, чем теперь, когда мне приходилось отличать настоящих птиц от иллюзорных.