Долой Австрию и пангерманизм!

О, этот клич! Сколько раз им кончал Маринетти свои речи, свои конференции — и сколько раз из-за этой острой вражды к Австрии поэту приходилось буквально вступать в кулачный бой с австрофилами и полицией!..

Боль за родину, которая должна выкарабкаться из под груды руин и развитию которой мешают австрийские тиски, боль за родину погибающую, — о, какая это величественная и жуткая боль!

«Наше великое движение интеллектуального развития могло родиться только в Италии, стране более жизненной, чем какая бы то ни было другая, но и более всех других раздавленной удивительным прошлым. Долой монархию и Ватикан! Долой антимилитаризм и позитивистический рационализм! Долой Австрию! Слово „Италия“ должно сиять ярче слова „свобода“! Я жажду всех свобод, кроме свободы быть трусом и пацифистом, антипатриотом. Я мечтаю о величии интенсивно-земледельческой, промышленной и торговой Италии» — пишет Маринетти 11-го октября 1913 года.

Все способы, ведущие к возвеличению родины и индивидуального интеллекта, одинаково хороши. Если нужно убийство — убивай, насилие — насилуй! Все в жертву новому сверхчеловеку!..

Однако, поэт решительно отвергает влияние Ницше.

Ницше, по мнению Маринетти, пессимист, шествующий по вершинам Фессалийских гор, в путах древнегреческих текстов. Его сверхчеловек — продукт эллинского происхождения, суммированный из разлагающихся трупов Аполлона, Марса и Вакха. Этот сверхчеловек зачат в культуре трагедии, предполагает возврат к мифотворчеству и к язычеству.

Сверхчеловек Маринетти прямо противоположен. Он родился не в царстве книжной пыли, а на площади. Это человек, умноженный на самого себя, друг личного опыта, воспитанник и ученик машины.

«В тот день, когда человеку станет возможно экстериоризировать свою волю, так что она будет продолжаться вне его, как огромная невидимая рука, Мечтание и Желание, ныне пустые слова, приобретут верховную власть над укрощенными пространством и временем».

Ницше, книжный и античный Ницше! Он не одобрил бы современных людей, то подрастающее столетие, которое Маринетти задушевно называет «первыми набросками человечества». Космополитизм, любовь к жизни, презрение к ее ценности, синдикалистический прилив, лет авиаторов — вот границы нового сверхчеловечества.

Теория Маринетти вся соткана из противоречий… Словно издеваясь над строгими, готическими зданиями логики прежних мыслителей, он, сын Гоббса и Макиавелли, строит из камней своей мысли самое чудовищное по своей непропорциональности здание.

Фундамент, как мы уже говорили, — любовь к Италии. «Я люблю Италию, как любит здоровый человек свою мать». И рядом: долой мать, долой всякую любовь, так как она сковывает нашу свободу, каждый шаг человека! Долой женщину и ее руки, которые тяжелее железных цепей, — а через две-три страницы, сравнение «очаровательной митральезы» с женщиной. Позитивист и идеалистичнейший идеалист, космополит и националист, поэт и ученый, неотразимый в своей логичности, оратор, отрицающий логику, величественная унтер-офицерская вдова, которая все время сечет сама себя!

Но, как бы то ни было, в своем отрицании всех существующих и существовавших ценностей, Маринетти отнюдь не отрицает ценностей, как таковых. Он их только меняет, реставрирует. На место всех прежних ценностей выдвигаются две новые, упорно и неизменно восхваляемые поэтом: машина и движение.

В машине все; все для машины. Будущее рисуется, как царство машины и умноженного на самого себя механического человека. Маринетти открыто и определенно говорит, что надо подготовить близкое и неизбежное отожествление человека и мотора. Принимая трансформистскую гипотезу Ламарка, он признается, что мечтает о создании нечеловеческого типа, у которого будут уничтожены, атрофированы моральные страдания, доброта и нежность, любовь и привязанность, эти единственные яды, отравы неистощимой жизненной энергии, прерывающие наше могучее физиологическое электричество.

«Мы верим, — заявляет Маринетти, — в возможность беспредельного количества человеческих трансформаций и говорим без улыбки, что в человеческом теле дремлют крылья». О, новая путаница. Проклинающий античное, не к античным ли мифам возвратился он. И, возвратившись к старинному мифу о Дедале и Икаре, как резко оскорбляет поэт веру в божественное начало восхваленного человека, явно мечтая создать когда-нибудь механического сына, плод чистой воли, синтез всех законов, открытие которых будет ускорено машиной.

Динамизм — это, по мнению Маринетти, то единственное, на чем основан процесс и дальнейшее развитие человечества. Только в движении жизнь; оно не должно затихать ни на одну секунду. Если Галилей открыл, что земля вертится, то Маринетти мечтает: нельзя ли заставить ее вращаться быстрее и интенсивнее. Каждая речь, каждый памятник ораторского пыла, каждая книга и статья итальянского поэта направлены к восхвалению быстроты и движения.

Однако, человек боится перемен, боится движения. Он, по традиции, любит прирастать к своему насиженному месту, он покрывается грязью и пылью статического состояния.

«Двигайся!» — требует Маринетти. И громогласно утверждает:

«Я славлю войну, эту единственную гигиену мира!»

«Война разрушает, но война и встряхивает мир; значит, она хороша».

«Итальянцы! Не забывайте, что итальянский полуостров имеет форму дредноута, с его эскадрой островов-миноносцев».

«Триест! Ты багровое и гневное лицо Италии, обращенное к неприятелю. Ты — стиснутый кулак, протянутый против неприятеля, который подготовляется: не будем забывать этого! Триест, ты — наш единственный пороховой погреб!»

«Патриотизм и любовь к войне — это принципы гигиены, без которой нет ничего, кроме упадка и смерти!»

«Мы питаем в нашей крови главную ненависть итальянцев XX века: ненависть к Австрии! Кто может отрицать, что теперь слова „боец“ и „мужчина“ — синонимы?»

«Несмотря на бурю перерывов и свистков я продекламировал от начала до конца оду в честь генерала Азинари де Бернеццо, который был несправедливо удален в отставку за то, что произнес перед войсками речь против Австрии».

Тот же патриотизм владеет душой Маринетти, когда он благословляет войну с ее ужасной кровопролитней, калеками и мертвецами, этим «слишком драгоценным сором войны».

Героизм, как проявление динамической души, заслуживает еще большего одобрения, когда он вспыхнул на войне. В своей «Битве у Триполи» поэт обращается к солдатам и говорит, что его восторг — это восторг сердца родины, сердца Италии.

Относясь к войне, как к благословенному дождю, Маринетти не может описывать ее так, как описывали войну до сих пор.

Писатели и поэты до сих пор видели в войне только ужас, кошмар (Л. Толстой, Гаршин), факт, необходимость (Лермонтов, Пушкин) или, наконец, ободряли воинов, говоря о высокой цели данной войны (Тютчев). Типичны строки:

Маринетти первый описывает войну как нечто прекрасное само по себе. Увлеченный митральезой, бомбардирующим аэропланом, героизмом солдат и лейтенантов, восторгнувшийся от колоссального движения и отступления многотысячной армии, Маринетти с упоением живописует битву, все перипетии ее, анализирует чувства наблюдателя и действующего. Он сам ежесекундно взрывается от пороха своего энтузиазма. Он поет гимны бомбам, взрывающим необработанные поля, пулям, сверлящим дерево, пушке, губы которой нагреваются от выплевываемых ядер, словом, всему тому, что действует и движется и что до сих пор казалось только печальной необходимостью.