Вдруг эта невидимая граница не так уж непреодолима? В конце концов, для чего еще существуют границы, кроме как для того, чтобы их нарушали?

Сяо и Эшер добрались до автомобиля и запустили синтезатор на изготовление сэндвичей и пива. Обратно мы летели в молчании. Эшер отключил автопилот, Диша смотрела на мчавшиеся внизу кроны деревьев. Сяо задремал, прислонившись ко мне, я же пытался сосредоточиться на своей утрате, чтобы не думать о том, каково было бы целоваться с женщиной – с моим ближайшим другом. Интересно, есть ли на свете слово, обозначающее то, что ни в коем случае нельзя делать. Нечто такое, что будет нехорошо и неправильно, с какой стороны ни взгляни, но ты все равно твердо уверен, что обязательно сделаешь это? А может, я просто дал характеристику человеческой сущности?

Неожиданно я почувствовал в своем кармане старинные часы. Я не собирался брать их с собой. По международному закону, из биосферных заповедников нельзя ничего забирать. Свое первое преступление я совершил случайно.

Потом они превратятся в целую вереницу.

Спустя час мы попрощались с Эшером и Сяо. Дише я сказал, что мы можем по-настоящему поговорить, если у нее есть время. Я уже провел несколько ночей утешительного секса с Эстер, Меган и Табитой, и не мог притворяться, будто не знаю, чем заканчиваются подобные душещипательные беседы.

Уже дома я рассказал Дише о последней просьбе матери. Я плакал, она обняла меня, я поцеловал ее, мы переспали. Мог ли я найти другой способ, чтобы заставить отвернуться от себя человека, который искренне заботился обо мне? Наверняка. Но мне нравилось придерживаться классических канонов.

На следующее утро я согласился работать в лаборатории отца. Еще через три дня – познакомился с Пенелопой Весчлер.

Дишу, Сяо и Эшера я видел лишь один раз. Бар, вымученные шутки, натянутые улыбки, Диша держится отчужденно, напрягается, когда мы обнимаемся на прощание…

Старые друзья уходят, именно потому что они и есть – старые друзья.

Жизнь определяется в основном тем, как ты переносишь неудачи. Я никогда ни в чем не знал успеха, поэтому для меня термин «неудача» практически стал синонимом слова «жизнь». Но для людей иного сорта, которые более-менее преуспевают в своих начинаниях, таких, как мой отец и Пенелопа, реакция на личное фиаско может оказаться абсолютно непредсказуемой.

Например, Пенелопа, после того как ее вышибли из астронавтов, имела множество беспорядочных половых связей с совершенно незнакомыми людьми. Она даже не предохранялась.

Она знакомилась с мужчинами, где придется, и отправлялась к ним домой. Надо отдать ей должное, – если заходил разговор о контрацепции, она никогда не лгала. Забавно, но об этом вспоминали редко: парни, вероятно, думали, что если подружка на ночь не затрагивает столь щекотливый вопрос, значит, пользуется специальными препаратами для подавления выработки гамет.

Но когда о контрацепции заходила речь, то Пенелопа прямо говорила, что она не предохраняется. Мол, если я тебе нравлюсь, то рискни, а там видно будет. Большинство следовало ее «совету» без колебаний – слишком уж заводило каждого осознание того, что он приглянулся изголодавшейся красотке, и для тревоги по поводу возможных последствий места не оставалось. Ну а те немногие, кто испытывал колебания, быстро сдавались под влиянием сексуального вожделения и привлекательности Пенелопы.

Зачем рисковать в сексе, если гарантированно избежать зачатия можно очень легко? Думаю, все дело в фатализме. Сама же Пенелопа не сомневалась: судьба выстроила ее мозги таким образом, что из нее должен был получиться идеальный астронавт, однако успела вложить в физиологию Пенелопы непредсказуемое неврологическое отклонение, категорически закрывшее ей выход в космос. Судьба самым наглым образом поматросила ее и бросила. Значит, она будет матросить судьбу.

Пенелопа поставила на карту свое тело, и каждый раз, когда она обнаруживала, что все-таки не забеременела, чувствовала затаенную гордость. Она, как-никак, одержала маленькую победу над роком.

Но она твердила себе, что, если это случится, она родит ребенка. И, кем бы ни был отец, она, Пенелопа, приложит все силы, чтобы образовать с ним полноценную родительскую пару. И она обязательно сосредоточит свои непомерные амбиции на материнстве! Пусть ей не придется странствовать между планетами, зато она станет лучшей матерью из всех, каких только видел мир.

Но Пенелопа почему-то не беременела. И скольких мужчин она ни навещала, ей так и не удавалось переломить свое предназначение.

Разумеемся, когда мы переспали, я ни о чем подобном и не подозревал. Я считал себя особенным. У меня даже был заготовлен ответ на свой вопрос. Я подумал, что все элементарно. Завтра ей предстоит участвовать в беспрецедентном эксперименте, путешествии сквозь время и пространство, из которого она вполне может не вернуться, и ей захотелось развлечься напоследок.

Вот я ей и подвернулся.

Пенелопа ничего не говорила о контрацепции, а я оказался одним из тех парней, которые считали, что, раз молчит, значит, сама обо всем позаботится. Никто вообще даже не рассчитывал на то, что я когда-либо буду нести хоть толику ответственности. Естественно, о столь банальной ерунде, как-то, оплодотворит моя сперма ее яйцеклетку или нет, я и не помышлял.

Если из моих рассуждений покажется, будто я морализирую, значит, я недостаточно ясно излагаю свои мысли. Меня не волнует, что Пенелопа спала со множеством мужчин. Я был одним из них.

Беспокоит меня совсем другое: я был слишком туп для того, чтобы понять, насколько мало секс значил для нее. По крайней мере, в том смысле, в каком я хотел бы истолковать случившееся.

Итак, мы с Пенелопой переспали, и, полагаю, мне хватило бы писательского мастерства для того, чтобы передать неимоверный эротический накал той ночи. Но я не собираюсь этого делать. Я видел ее обнаженной и раньше, но, по-моему, зрение обладает наименьшим соблазняющим воздействием из всех органов чувств. То, как я ощущал Пенелопу, ее прикосновения, тяжесть ее плоти поверх моей, ее кожа, ощущение моего тела внутри ее тела, вкус и запах, звуки, издаваемые нами, напряженность чувственного восприятия – все это отодвигает ее зрительный образ куда-то за пределы нашей реальности.

Однако я до сих помню ту ночь и саму Пенелопу в мельчайших подробностях. Пенелопа велела мне не выключать свет.

Я уже наговорил лишнего. А мне бы следовало хоть что-то сохранить в тайне. Я знаю, что все изменилось, но те ночные часы очень многое значат для меня и до сих пор.

Попробую начать заново. Мы переспали.

Позже, лежа в моей кровати (Пенелопа пришла ко мне домой и могла уйти, когда ей заблагорассудится) – мы разговорились.

На мой взгляд, это были не просто тридцать восемь минут сексуальной аэробики и натянутое прощание в дверях: Пенелопа осталась у меня на ночь. Мы лежали, сплетясь, и болтали о жизни. Больше говорила она – рассказывала о себе, а я слушал, старался задавать нужные вопросы и запоминать ее ответы, так, на всякий случай.

Я надеялся на то, что это окажется не одноразовой связью, а чем-то большим.

Да, мои мысли были весьма трогательны и печальны.

Пенелопа вспоминала детство, подготовку в астронавты, свою неудачу, депрессию и сексуальное безрассудство.

Она успела уложить историю своей жизни в один-единственный рассказ.

Тогда я был зачарован ей. Я думал: раз она делится со мной столь интимными подробностями, я-то уж точно не являюсь для нее пустым местом.

Сейчас я думаю по-другому. Наиболее вероятно, что ее исповедь была ярким примером надрывного стремления Пенелопы к саморазрушению. Я ведь был сыном ее босса. И все знали, что я – живое недоразумение. Переспать со мной, разоткровенничаться в моей постели, при том, что утром ей надлежало – кровь из носу – быть в лаборатории и отправиться в путешествие во времени – да… на такое отважится не каждый.