При первой встрече с Пенелопой Весчлер я не показал виду, что заворожен ею. Я практически сдался, отчаявшись произвести на нее впечатление, но держался спокойно, хотя, я думаю, у меня не было выбора.

Даже внешность Пенелопы, ее худощавая подтянутая фигура, свидетельствующая о постоянной готовности к любым эксцессам, заставляли меня чувствовать себя непригодным бездарем.

И я сразу отметил в ней то, чего она не делала: Пенелопа никогда не говорила о моей матери.

Я решил, что она слишком глубоко поглощена тренировками и ей наплевать на условности, но уже спустя две недели после того, как меня назначили ее дублером, я оказался на очередном семинаре. Он был посвящен устройству и работе первого образца Двигателя Гоеттрейдера. Кстати, начинка у Двигателя – чрезвычайно сложная, зато для управления аппаратурой требуется одна-единственная рукоятка: ее-то и нужно повернуть вверх, чтобы машина включилась, и опустить, чтобы она выключилась.

Правда, это действительно «вечный двигатель», и, наверное, только аварийная ситуация может застопорить гениальное изобретение нашего времени.

Итак, я попал на семинар. Незнакомый мне инженер, проводивший мероприятие, быстренько отвел меня в сторону, чтобы произвести «скорбный» ритуал. Я пробормотал общепринятый ответ и сел на стул рядом с Пенелопой. За две недели она не сказала мне ничего такого, что не относилось бы к инструкциям по обращению с нашей техникой, допускам и посадкам и проверке модуляторных решеток. Поэтому я совершенно не ожидал, что она обратится ко мне первой. Она тихонько заговорила – чтобы ее слышал только я, не отрывая взгляда от экрана с презентацией.

– Сочувствие – это сделка, – прошептала Пенелопа. – Если допустить, чтобы твоя скорбь шла на продажу, она давно обесценилась.

Я был просто потрясен тем, что она заговорила со мной, и лишился дара речи.

Но я очень хорошо понял, что она имела в виду.

Жизнь, проведенная в отчуждении от отца и в неразрывной связи с матерью, вложила в меня способность мгновенно отзываться на все. Я, если можно так выразиться, реагировал на любые едва ощутимые удары молоточков судьбы (для меня они почему-то похожи на те, которыми медики проверяют рефлексы, простите за лирическое отступление…). В общем, я всегда отвечал привязанностью в ответ на проявление фатической[4] эмпатии и ценил понимание, свободное от жалости.

Так отставший от выводка утенок спешит за проплывающим лебедем.

Я влюбился в Пенелопу, хотя она и не знала об этом или не желала ничего знать. Ее неведение или безразличие были неотрывны от ее очарования. Спроси меня кто-нибудь, я с уверенностью заявил бы, что если бы я на самом деле понравился Пенелопе, я наверняка оказался бы отвергнутым спустя некоторое время.

Но я, как всегда, ошибался.

Если даже во взрослом возрасте ты гадаешь, чего хочешь от жизни, а тебе приходится проводить много времени рядом с такой незаурядной личностью, как, к примеру, Пенелопа Весчлер, это действует гипнотически. Она понимала, что мое присутствие и наши постоянные совместные тренировки являются одним из условий ее работы, и принимала все без возражений. Как и спецодежда, которую мы носили, я стал для нее некоей лабораторной данностью, ну а Пенелопа… она никогда не отлынивала от своих профессиональных обязанностей.

По крайней мере, такой вывод я сделал сам для себя. Когда прыгаешь с обрыва, сперва падение может напоминать полет. Очень длительный полет.

Я проводил бесконечные часы за изучением алгоритмов службы знакомств, пытаясь приукрасить свой профиль, чтобы система указала на мою связь с Пенелопой, но ее имя так ни разу и не появилось. С моей часто обновлявшейся характеристикой пересекались некоторые из наших дублеров, поскольку профессия обладала значительной романтической привлекательностью. Увы, высокоразвитые стандарты корреляции, разработанные искусственным интеллектом, не допускали совпадения моих данных с параметрами Пенелопы. Для нас не существовало общей математики.

Я тренировался бок о бок с Пенелопой три месяца. Она собирала волосы в тугой хвост-пучок, но изредка непослушные прядки выбивались оттуда и плясали в струях воздуха, которые создавали системы кондиционирования. Это единственное из ее свойств, которое можно было хоть косвенно отнести к эксцентрическим. В остальном же она была непреклонно сосредоточена, целеустремленна и решительна.

Преследовать Пенелопу влюбленными взором и каким-либо образом проявлять свое неравнодушие, при том, что у нее не было никакого иного выхода, кроме как заниматься вместе со мной, определенно никуда не годилось. Нет, это было бы, пожалуй, гнусно!

Поэтому я заставлял себя не смотреть на Пенелопу, если только в этом не возникало серьезной профессиональной необходимости. Исключение составляли ее руки. Поскольку мне вроде бы следовало учиться у нее, смотреть, как она обращается с пультом управления симулятором, не возбранялось.

И я пожирал взглядом ее длинные сужающиеся пальцы с выступающими суставами. Я любовался ее неожиданно хрупкими запястьями – они казались чрезмерно тонкими, но были удивительно сильными. Я всматривался в ее дерматоглифы[5] с пристальностью древнего хироманта и глазел на ее упругие, не слишком рельефные мышцы.

Во всем, что делала Пенелопа, она неизменно демонстрировала наивысшее мастерство, когда же приходил мой черед, она терпеливо, бесстрастно наблюдала, как я мотался, пытаясь подражать ее движениям. Мне было стыдно, но мой стыд, как изоляция, крепко обмотался вокруг некой сердцевины – я знал, что чем дольше буду позориться, тем пристальнее Пенелопе придется смотреть на меня.

Да, в своем рассказе я выгляжу полнейшим, невероятным неудачником. Но моя мать умерла, с отцом мы были очень далеки друг от друга, коллеги чуть ли не презирали меня, а мои друзья проявляли чудеса неловкости – как и мои бывшие подружки.

А Пенелопа Весчлер – недосягаемая и лучшая из лучших – стала моей путеводной звездой.

Она никогда не обходилась со мною неуважительно. Она была безупречно (если не безразлично) вежлива. Конечно, Пенелопа вела себя так с каждым, но по сравнению с откровенными насмешками дублеров ее отношение я воспринимал чуть ли не как теплое. Она идеально выполняла все, что от нее требовалось, я тенью следовал за нею, а она дипломатично делала вид, будто ничего не происходит. Вплоть до того дня, пока мы не очутились в камере спецобработки голышом.

После того случая Пенелопа продолжала игнорировать меня. Но существовало кое-что еще, и это как раз непросто описать словами. Некий заряд, магнетическое напряжение феромоновой связи соединяло нас, подобно паутине: обычно она невидима, но если на ней повисли капельки утренней росы, и ты посмотришь на нее под определенным углом, то она сверкнет перед твоими глазами на долю мгновения.

Мы никогда не оставались наедине, но я иногда ловил на себе ее взгляды – то во время тренировки на симуляторах, а то и в момент прохождения ежедневного медосмотра. Она даже могла оторваться от работы и уставиться на меня, когда мы изучали материалы о культуре шестидесятых годов прошлого века. Если наши глаза встречались, она вдруг заливалась краской до самых ключиц. Я не мог поверить, что сама Пенелопа Весчлер испытала влечение ко мне. Я решил, что она просто смущается после того, что случилось в камере спецобработки. Но ведь я не забыл выражение, которое возникло на ее лице, когда она оглянулась на меня, выбираясь наружу.

Что означал тот цепкий взгляд Пенелопы?

Странная ситуация! Я наконец-то получил от родного отца приглашение в его святая святых, и мне следовало целиком и полностью отдаться работе. Я мог сыграть мелкую, однако не совсем ничтожную роль в одном из величайших научных экспериментов в истории человечества.

Но хотя я и был удручен скорбью о недавно погибшей матери, я не мог думать ни о ком и ни о чем другом, кроме Пенелопы.